Уверяю вас, мигом успокоится.
Кнопка поглядывает то на него, то на меня и вот-вот вставит свое слово. Он махнул рукой:
Скажите лучше, что вы здесь делаете?
Тороплюсь в должность.
В седьмом часу?
Самый раз, Лаврентий Степанович.
Это хорошо!
Мое усердие понравилось. Я жду, что он спросит, как подвигаются дела. В нашей повседневной толчее все как-то некогда, а здесь бы впору.
Но, позвольте, вам ближе мимо госпиталя.
Сказать, что я не ночевал дома? Меня и без того считают пропащим. Я говорю, что решил сделать крюк, подышать воздухом.
Это очень хорошо.
Видимо, вопросов больше не будет. Я поглядываю на часы и поднимаюсь.
Значит, выдать замуж басит он на прощание.
Разумеется.
Знаете, это идея.
И уже вдогонку:
Алло, Женя, скажите там, что я буду попозже. Чего-то вызывают в министерство.
Кнопка проводила меня до Садовой и вернулась в парк.
Лаврентий мне нравится. Прежде всего он настоящий ученый, это кое-что значит. Кроме того, я ему многим обязан, очень многим. Никогда не забуду, что он взял меня в свою контору, вообразив во мне какие-то таланты, «дар хирурга» по его словам, или что-то подобное.
Выло это летом, кажется, в июле. Распрощавшись с Капайгородом, я вернулся домой и начал обивать пороги горздрава. Кто-то посоветовал сходить в министерство. Просто так, на авось. Я слонялся по коридорам, дожидаясь приема. Грохотали машинки, разрывались телефоны, туда и сюда шмыгали папки с «входящими» и «исходящими». Все должно было повергать новичка в душевный трепет и сознание собственной никчемности. Вдруг легкий удар по плечу. Я обернулся и увидел знакомый румянец.
Какими судьбами?
Я рассказал, что приехал насовсем, пока без дела. Околачиваюсь здесь вторые сутки этот занят, тот на коллегии, третий еще где-то.
Послушайте, а почему бы вам не пойти ко мне?
Такая возможность не приходила мне в голову. Я знал, что за три года ничего не изменилось и он все там же. Но я не хотел напрашиваться. Да и мечтать об этом не смел.
Пойдемте, дернул он меня за рукав.
Отдел кадров был рядом и в тот же день, без особых проволочек, я влип в науку.
Нравится мне метр еще потому, что не важничает и со всеми одинаково прост. Вахтерам и санитаркам он каждое утро пожимает руки, спросит о том, о сем, а под Первое мая, Новый год и Октябрьские посылает личные поздравления. Не только младшему персоналу, а и всем сотрудникам. Хлопотливая штука, если учесть, что нас около двухсот. Правда, эти пожелания многих лет жизни, счастья и здоровья выстукиваются домочадцами, а сам Лаврентий лишь накладывает автографы. Однажды я застал его за этим делом.
Все называют его д е м о к р а т и ч н ы м. Что верно, то верно, только я не понимаю, почему, собственно, он должен быть деспотичным, или как еще сказать? Разве наша контора древний Египет или Междуречье? Так уж повелось, что человеческую норму стали возводить в добродетель. Впрочем, все познается в сравнена и, конечно же, наш старик молодец. Сокирко, например, до сих пор ходит гоголем, вернее не ходит, а шествует, не говорит, а изрекает. Закон инерции, ничего не попишешь. Со мной он едва здоровается, если же кивнет, то как рублем подарит. А я все же хирург, клиницист. Да еще, какой ни есть, экспериментатор. Мудрено, кажется, но поспеваю и с тем, и с другим и, чем черт не шутит, может быть, лет через сорок стану академиком. Так, во всяком случае, хочет одна знакомая мне особа. На меньшее она не согласна.
Кстати, о званиях. Поскольку у каждого Ахиллеса должна быть своя пята, есть она и у Лаврентия. Это ученые степени и звания. Здесь он ревнив, как перезрелая куртизанка. Однажды я принес ему заявление. По всей форме «учитывая вышеизложенное и принимая во внимание нижесказанное, прошу дать мне профотпуск с 15-го сего месяца»
Он взялся было за ручку, а затем улыбнулся смущенно и даже чуть виновато.
Женя, вы забыли указать ученые степени. Вот сюда, пожалуйста.
Я принялся дописывать. Доктора медицины кое-как втиснул, а вот заслуженный деятель науки не лез ни туда, ни сюда. Мы прикидывали и так, и этак. Наконец мне надоела эта канитель:
Может, переписать?
Лучше перепишите, и протянул чистый листок.
Сейчас у старика одна забота выйти в члены-корреспонденты. На днях мы его снова выдвигали. В третий раз. Снова лились похвальные слова, Димка читал характеристики, перечислялись заслуги. Все это, за подписями и печатями, отослали на Солянку.
Выйдет ли что не знаю. Да и сам он, кажется, не очень верит. Дважды заседали там академические старцы, судили-рядили и еще до голосования прокатывали. Я бы на месте Лаврентия плюнул, больше не совался. Чего тут торопиться? Ведь кесарево за Кесарем никогда не пропадет.
Наш ночной страж Матвей Кузьмич, или попросту Кузьмич, уже бодрствует. То, что я появляюсь здесь с петухами, для него дело привычное. Он салютует мне за вешалкой:
Молодым кадрам почтение и уважение.
Рад видеть вас, дорогой друг. Как прошла вахта?
На Шипке все спокойно.
Нападений на пост не было?
Случаи такого явления не состоялись.
Отлично! А попытки поджога и прочие нежелательные факты?
Обратно не обнаружены.
Спасибо за службу. Когда я буду у власти, я вынесу вам благодарность в приказе.
Он вылазит из своего укрытия и делает утреннюю разминку.
А пока что разрешите сигарету.
Я вынимаю пачку «Верховины» и щелкаю зажигалкой.
Кузьмич затягивается.
Пожелать вам самых лучших благ.
Как будто блага бывают получше и похуже.
Я снял номерок и спустился во двор. Здесь, как всегда в эту пору, тихо, ни души.
Всю дорогу я старался об этом не думать. Черт с ним что будет, то будет. Главное не волноваться. Легко сказать не волноваться! Я чувствую, что внутри меня сосет какой-то червь страх и вместе с тем надежда. Чем ближе, тем больше.
И в зверинце тишина. От грохота засовов вся фауна встрепенулась. На меня глядят сотни глаз безразличных, настороженных и явно враждебных. Я пробираюсь, как в трюме, среди ярусов с живым товаром. Мои клетки под самым потолком. Приставляю лестницу, снимаю первую, вторую, потом третью и четвертую, выношу их во двор, задвигаю засовы и направляюсь в лабораторию. Две клетки под мышками, две в руках.
Уже по пути я вижу неладное. В голодающей группе она у меня на хлебе и овсе три трупа, белые шкурки с запекшейся кровью. Следы зубов и когтей. Значит, ночью была потасовка. В биогенной группе издохло только две, в группе усиленного питания всего одна, зато в контрольной клетке три валяются кто на боку, кто брюхом кверху. Вот те на! Почему же прошлый раз выжили все контрольные и все голодающие, дохли только биогенщики и усиленные?
Я принимаюсь за обмер. Обычно мне помогает препаратор. Она держит, я же измеряю и записываю в журнал. Сейчас все приходится делать самому корнцанг в левой руке, я достаю им крысу, прижимаю к столу, а правой рукой пытаюсь приложить к опухоли штангенциркуль. Крыса вертится, отчаянно пищит и рвется цапнуть меня за пальцы. Я выжидаю, когда она обессилит и утихнет.
Меня донимало не зря: у тех, что на биогенах и усиленном питании, опухоль меньше нормы. У голодающих ее выгнало, как никогда не выгоняло. Что за напасть! Ведь я вводил все сам, своими руками. Может, внесли инфекцию, могла и Мотя напутать, сунула не то, что надо. Раз в жизни попросил ее, и вот
За окнами слышны голоса сходятся на работу. Уже половина девятого. Я успел измерить штук двадцать, и всюду черт в ступе, сапоги всмятку. Не верь после этого в предчувствия! Столько времени ушло впустую.
Снизу доносится:
Значит, купила?
Доконал-таки, паразит: берите, говорит, дама, пока не разобрали. Выиграете пианину, а может, и «Москвича».
Я узнаю Мотю, мою соседку по дому. Прошлым летом я устроил ее сюда санитаркой. Это нежнейшее сопрано слышно за версту. Сначала оно грохотало в клинике и, разумеется, чуть свет поднимало больных. На ночных дежурствах от него перегорали электрические лампочки. Словом, посыпались жалобы и мою протеже специальным приказом Лаврентия перевели в биокорпус.
Мотя рокочет дальше:
Я ему: а чтоб ты сказился, ирод. Давай, говорю, парочку. Только смотри, которые сыграют.