Перо жар-птицы
Петр Петрович Нестеровский родился 10 марта 1914 г. в семье учителя гимназии. В 1936 г. закончил Киевский строительный институт, работал на производстве.
В литературе начинал как драматург: пьесы «Горная баллада», «Сегодня в полночь» и др. С 1938 г. член Союза писателей.
С июля 1941 г. в Советской Армии, на Западном фронте. На Карельском фронте получил тяжелое ранение. В конце 1944 г. демобилизован. Имеет правительственные награды.
В послевоенные годы занимался литературно-театральной критикой, был на редакционной работе.
ПЕРО ЖАР-ПТИЦЫ
С тех пор прошло лет двадцать, около того. За эти годы многих уже не стало. Кто-то и сейчас жив, но потерялся из виду. И многое из того, что было со мной в то лето, стерлось в памяти. Правда, кое-что помнится и порой промелькнет в нашей вечной суете. Совсем недавно, торопясь на операцию, я встретил Ольгу Сергеевну. Признаться, я едва узнал ее, столько лет срок немалый. Торопилась и она куда-то. Мы обещали друг другу повидаться, и завтра, чтобы не откладывать в долгий ящик, я был у них, в переулке по ту сторону реки, но съездил зря, никого дома не застал. Когда я шагал обратно, все, что было тогда, вдруг нахлынуло снова, и захотелось набросать это на бумаге. Для себя, разумеется. Пусть нескладно, как смогу. Что выйдет, то и выйдет.
Нашего дома давно нет, да и улица уже не та, все сталось, как я думал. Теперь мы живем под самым небом, и с балкона можно увидеть полгорода, протянувшийся до горизонта лес, пробегающие по шоссе машины, с высоты совсем игрушечные. Поздно вечером, когда все ложатся спать, я иду к себе, включаю лампу на столе и вынимаю эту тетрадь в линейку. Если не звонят из клиники, сижу до двух-трех часов ночи. В тишине из соседней комнаты доносится ее дыхание. Об этой тетради не знает никто: ни она, ни другие. А ведь будет там и про нее.
Исписан уже с десяток страниц. Дотяну ли до конца? Хватит ли охоты, терпения, умения?..
1.
и наконец я открыл глаза
стучала форточка, с размаха хлопала и хлопала о раму, а за окном ливмя лил дождь. Наверное, пошел среди ночи, когда мы уснули.
Вчера под вечер мы ездили за реку, небо было голубое, и вода подмигивала на солнце. Потом вернулись в город, бродили в сумерках по кручам и даже забрели на концерт. Играли что-то Дебюсси, и лектор объяснял, кто он такой, этот Дебюсси, и как его нужно понимать. И никто не знал тогда, что ночью будет дождь на небе ни облачка, только внизу на реке дымили баржи, и гудки доносились до самой раковины и глушили лектора. А сейчас дождь пляшет по крыше сарая, точь в точь, как тогда прошлой осенью, и форточка надрывается и звенит на ветру.
Она спит, свернувшись под простыней, и не слышит ни дождя, ни форточки. И тут я вспоминаю, что не закрыл дома окно. Наверное, там потоп, чешет прямо в комнату. Вот уж черт знает что! И надо же было забыть
Мне не охота вставать с постели и подвязывать форточку, так она и проболталась до утра.
Утром дождя как не бывало, только лужи поблескивают во дворе. Тихо, чтобы не шуметь, я отыскал туфли, натянул тенниску, потом написал несколько слов и скрылся за дверью.
К почтамту я добрался минут за сорок. Солнце ложилось на верхушки каштанов, воздух был чистый, еще не прокурился бензином. Город спал и со сна слегка потягивался; ни машин, ни троллейбусов. И прохожих не густо, так кое-где. Одним к трамваю, другим в метро, кому куда.
На почтамте пробило шесть. Я пересекаю площадь и мимо стадиона поднимаюсь в парк. Меж двумя кручами линейкой лег мост, а на перила склонилась парочка, наверное, встречали восход. Чем выше в гору, тем мост виден лучше и эти двое у перил, а совсем наверху открылась река и сонный остров, весь в лозах.
В парке и вовсе тишь первозданная тишина в самом центре города, только птицы заливаются, как и принято по утрам. Какая-то рыжая тварь скачет по клумбам сальвии, топча и обдавая их комьями грязи. Далее тварь поднимает голову, застывает в воздухе и со всех ног мчится на меня. Теперь комья разлетаются в стороны, как искры при электросварке. Я жмусь назад, хотя деваться, собственно, некуда. Не лезть же на дерево или под скамью. Рыжая махина несется со скоростью ракеты. Секунда и она будет здесь. И тут я узнаю ее: да ведь это Кнопка! Ну так и есть Кнопка, бульдог нашего метра Лаврентия Степановича Покровского, или, как уточняет метр, боксер. Происходит нечто вроде корриды. С ловкостью тореадора я увиливаю за куст, едва не опрокинув скамью, а Кнопка пролетает мимо. Обмен любезностями продолжается на аллее. Кнопка подпрыгивает, норовит чмокнуть меня в губы, я рад потрепать ее по шерсти, предусмотрительно прикрывая то брюки, то рубаху. В конце концов все обошлось без пятен и ссадин.
Не знаю, кто придумал, что бульдоги свирепые, коварные, хватают мертвой хваткой. Все это вздор. Они разные добряки и садисты, сократы и болваны, честные и ворюги. В собачьем разнообразии лиц, характеров, судеб Кнопка поистине добрейшая душа. С первой встречи мы стали друзьями, со второй она уже лезла целоваться. Кроме того, все ее предки медалисты и чемпионы, словом, геральдическое древо безукоризненно. Так, по крайней мере, уверяет метр. Для него это вопрос чести, и малейшее сомнение на сей счет воспринимается как личная обида. Но поскольку здесь Кнопка, где-то поблизости должен быть и старик. Я оглядываюсь по сторонам и вижу его в конце аллеи. Он поднялся со скамьи, приветливо улыбается и машет рукой.
Почему я говорю старик? Ведь семьдесят это не старость, а для Лаврентия и подавно. Он все еще в отличной форме крепкая рука, звонкий басок и вечно парадный румянец, молочно-розовый, как у годовалого ребенка. Единственно профессорское совсем белая грива с пролысинами и такие же усики нашлепкой. Правда, иной раз пошаливает печень, но годы здесь ни при чем.
Мы подходим к скамье. Лаврентий дышит озоном, я дымлю сигаретой, Кнопка вертит своим обрубком.
В такую рань? протягивает он руку.
Да и вы тоже
Ну, я здесь каждое утро. Железный режим, мой друг. И притом в любую погоду в дождь, мороз и снегопад.
Надо сказать, что метр заядлый спортсмен мастер тенниса и рыбак-спиннингист. Дома у него настоящий гимнастический зал шведская стенка, набор гантелей и даже складной турник. Димка Павлусевич говорит, что эта дрессировка с гантелями в его возрасте симптом скверный: боязнь надвигающейся немощи. Но, как бы там ни было, лучше железный режим, чем моя бестолочь.
Он точно читает мои мысли:
А вы уже курите! И, наверное, натощак. Как вам не стыдно, Евгений Васильевич? Ведь вы врач и должны знать
За сим следуют довольно грустные истины: как известно (а мне должно быть известно в первую очередь), один грамм никотина, не говоря уже обо всем остальном, отправляет на тот свет слона, ну если не слона, то во всяком случае кролика. Человеческий же организм, поглощая ежедневно
Увы, все это я знаю. Я даже читал об этом лекцию. В Доме архитектора. Но я слушаю как ученик, переминаясь с ноги на ногу. Дурацкая застенчивость, как в студенческие годы, когда я сдавал ему общую хирургию.
Бросьте эту мерзость и садитесь, говорит он, расстилая на скамье газету.
Я делаю последние затяжки и присаживаюсь.
Лаврентий Степанович, вам мало резать больных, вы еще пилите здоровых.
Многозначительная ухмылка:
Вас перепилишь!
Что вы имеете в виду?
Вчерашнее собрание, юноша, журчит басок.
Сказать вам правду?
Лучше что-нибудь сымпровизируйте.
Нет, зачем же! План обороны продуман заранее.
Снова заболел зуб?
Битая карта.
Еще бы! Ну, выкладывайте, что придумали.
На этот раз заболел друг, школьный товарищ.
Бедняга!
И, заметьте, живет в Василькове. Пришлось немедленно выехать.
Что же там у него?
Как выяснилось, ничего страшного токсический миокардит, после гриппа. Но я не мог не съездить, вы сами понимаете.
Да, причина веская. Держитесь, желаю удачи. Вчера она разносила вас в пух и прах.
«Она» это Лошак, наш председатель месткома. Препостнейшее существо и к тому же старая дева.
А эту даму нужно выдать замуж.
Евгений Васильевич, не говорите пошлости.