Это он в отместку Вене за то, что его сестра, которая служила здесь в прислугах, воротилась в деревню с тремя неизвестно от кого прижитыми ребятишками и села ему на шею.
Боже правый! Сколько в Вене коней, сколько экипажей! Слава тебе господи, что хоть здесь еще есть добрые кони!
Подталкиваю я сундучок сзади, а сам с удовольствием разглядываю Вену: хочется посмотреть город. Больше всего мне пришлись по душе магазины и мраморные дворцыэдакие махины! И ангелы с трубами.
«Слишком много цивильных, думаю себе. Видать, отсюда мало в армию берут».
До поры до времени мы продвигались без зацепок.
Парламент! Красотищато какая!
Вдруг наши колесики заскрипели. Скры-скры-скры! Ну, ровно кто собаке на хвост наступил.
Ощадал и бровью не ведет, не обернулся даже.
Я не то, что он. Я человек образованныйцелую зиму школу для сельских хозяев посещал.
Стыдно мне от людей.
Ничто уже не мило. Оглядываюсь тайкомне приведи бог, кто из деревенских нас увидит.
Прохожие останавливаются, смеются над нами, а одна барышня с маленькой собачкой, из благородных видать, даже уши руками зажала.
Гляжу, офицер к нам торопится.
Ощадал приказывает:
Тпррру, Вацлав!
«Ну, думаю, теперь нам несдобровать!»
Офицер спрашивает: «Кто такие, откуда, куда направляетесь?»
Докладываем ему: так, мол, и так.
Ничего умного он не присоветовал, велел убираться подальше.
Только он отошел от нас, гляжуконный полицейский к нам скачет.
Говорю Ощадалу:
За нами полиция гонится.
Он оглянулся, и откуда что взялось: живо ноги в руки, и удирать. Хромает, падает, а бежит Я за ним жму изо всех сил.
Сундучок повизгивает: взззы-взззы-взззы
Мы юркнули в подворотню.
Там только и отдышались.
До ратуши добрались без происшествий, но тут сундучок закаркал, как ворона: каррркаррркаррр
А время близилось к полудню.
Остановил нас почтенный такой старичок в цивильном, курфюрст вроде: борода седая, очки золотые, и вином от него припахивало.
Опять то же: кто мы такие, откуда и куда путь держим?
Сказали.
Тогда он заговорил по-чешски и представился нам как член общества по борьбе с городским шумом.
Дал советкупить мыла и смазать втулки на колесах.
Ощадал ничего не ответил и потянул за дышло.
Мы оставили старичка стоять где стоял, а сами тронулись дальше.
Все это мне уже надоело, и получи я только свою осьмушку, давно бы уже сбежал.
Один рабочийлицо у него было какоето невеселоепосоветовал нам пойти по Ландштрассе.
Тамто и приключилась вторая беда.
Сундучок перестал каркать, теперь он то кукарекал, как петух, то кулдыкал, как индюк: кука-ре-ку, кука-ре-ку кулды, кулды, кулды
Я не выдержал и дал тягу.
Шатался по Вене до самого вечера, витрины осмотрел, а про Мейдлинг чуть вовсе не позабыл.
Показал мне туда дорогу один солдат.
Фу ты, даль какая!
Пришел я к ребятам поздно, как раз горячий кофе давали.
Примерно в полночь слышу со двора: мяу-мяу-мяу
Я было подумал, это кошки паруются. Нет, какие кошки? Ведь сейчас зима.
Мяуканье приближалось.
Через несколько минут к нам в спальное помещение вошел дежурный ефрейтор, а следом за ним ввалился Ощадал со своим сундучком.
Как жахнет его на койку!
Я отдал ему свой кофе, он еще был теплый, и говорю:
Эй, Ощадал, ты, верно, совсем обессилел. Намучился, бедняга, от самого вокзала пер его сюда. Верно я говорю?
Молчит. Одним глотком выпил кофе, съел кус хлеба, улегся, набил трубку и дым пускает.
Я тоже молчу.
А дым ноздри щекочет. Курить хочется, терпежу нет.
Достаю трубку, поковырял в ней пальцем и хлоп-хлоп крышечкой.
Ощадал хоть бы что. Лежит себе в подштанниках, ноги вертилирует, дымит, уставился в одну точку.
Беру трубку в зубы, продуваюпфф, пфф
Ощадал и ухом не ведет. Знай дым пускает с довольным видом, да лампочку разглядываетодна-единственная под потолком болталась. Будто это его не касается.
Все спокойно. Ребята храпят на своих койках.
Тут я не утерпел:
Ощадал, ведь ты обещал мне осьмушку табаку. Когда дашь?
Он помолчал и говорит:
Когда рак свистнет.
Я натянул одеяло на голову, думаю про себя: «Ну и поделом тебе, дурак сиволобый! Ты бы ему еще ж поцеловал!»
Тетушки
Ах, боже ты мой, вот радостьто, ну, здравствуй, здравствуй! воскликнула тетя Йозефина, едва я ступил во дворик. Вот уж гость так гость! Откуда бог принес? не снижая тона, продолжала она, держа в одной руке окровавленный нож, а в другойзарезанную гусыню с жалобно болтающейся головой.
Куры, которые наблюдали за ее кровавым деянием, заслышав крик, испуганно разбежались.
За деревянными сараями подняла лай собака. Из окон высокого дома высовывались жильцы.
Каролинка! крикнула тетушка, глядя в окно второго этажа. Яромирек приехал! И в военном!
Из-за стоящего на подоконнике воскового дереза выглянула седая голова тетушки Каролины, и тут же раздался ее восторженно-пронзительный вопль:
Батюшки-светы! Здравствуй Радостьто какая! Ах ты, господи, а я то говорила: не режь гусыню, не режь! Ну для кого она? Ведь нам ее не съесть, двум старухам Прямо как по приглашению явился Вот славно Батюшки мои светы!
Проходи же, проходи, сказала тетя Йозефина и обтерла нож о синий передник.
Маленькая квартирка до отказа набита мебелью, оставшейся после продажи мельниц в Гальдах и Немошицах.
В столовой на стене эстампы, собранные еще покойным дядей, они изображают деятелей французской революции. В застекленном шкафу старые тома исторических книг. Над кроватями с покрывалами из квадратиков разноцветного сукна висят писанные маслом портреты прадеда и прабабки. На ампирном секретерекнига о строительстве Национального театра.
Под треснувшим стеклянным колпаком тикают часы с серебряными колоннами по обе стороны циферблата.
Все по-старому. Все на своих местах. Время в этих комнатах остановилось, как в гробнице фараонов.
Но краска на стенах потускнела, электрические провода отвисли, ковер с розовыми цветочками позатоптался, время поубавило хрустальных подвесок на люстре, обивка на стульях прохудилась Только возле кроватииначе и быть не могло! до сих пор стоит, как стоял испокон веков, старый, ломаный «разувайка»приспособление для снятия высоких сапог.
Двадцать пять лет знаю я этого «разувайку», и всегда он был сломан.
Верой и правдой служил он семье, вместе с ней перенося все превратности судьбы, пережил и расцвет ее и упадоки не изменился. Верный друг! Ты странствовал с квартиры на квартиру, и всегда твое место было возле этой кровати с искусно инкрустированными спинками. Составленный из рифленых шаров, ты являешь собой образец столярного мастерства: красивая резная подставка для ноги, ручки как у плуга, передняя стенка расшита бисером. Ты как бы приближал семью к высшему свету, к блестящему миру благородных, не один десяток лет терпеливо дожидаясь в спальне для гостей на гальдовской мельнице, когда придет миг, чтобы подставить себя под сапог знатного гостя, по меньшей мере графа!
Но тетушка Йозефина никогда не давала мне вдоволь помечтать над рубиновыми рюмками, над славковским фарфором и оловянными тарелками, засыпая меня вопросами, на которые не ждала ответа, и не замечая моего рассеянного взгляда, блуждающего гденибудь во Флоренции времен заката старинных родов Медичи, Пацци и Питти.
Вот и теперь на меня обрушился град вопросов:
Откуда ты приехал? Где был? У кого? Долго ли? Ага, значит, в Кухановицах? Так, так! Неделю, говоришь? У инспектора? У какого инспектора? Ах, да! Почемуто ты бледный! С чего бы? Может, зуб? Я дам тебе капли! И что же этот инспектор? Ах, да. Так вотя дам тебе капли! Послушайся меня, мальчик! И шерстяной платок. Обвяжешь голову. Глядика, Каролинка несет тебе кофейку? Садись, садись, да не туда, вот сюда! Так, так! Что? Не хочешь доедать? Не любишь поскребышки со дна? Не выбрасывай! Дай сюда! Возьмика пирожков! Любишь? Посыпать еще сахарком? Какие ты больше любишь, с маком или с творогом? С маком? Вот и славно. Хорошо, что зарезали эту гусыню! Где будешь спать? В комнате брата? Но там стоит бочонок с капустой. Не помешает, говоришь? Бери жеугощайся, бери, бери, бери!