А на позапрошлой неделе была у нас в обед фасоль. И какойто дуракверно, рыжий Кулганекнасовал фасолин в дырочки гармошки.
Мы их, фасолины эти, дорогая матушка, потом выдували ибог знает! может, попортили какие регистры.
Вашатка, о котором я вам уже писал, тот, что здорово дерет зубы кузнечными клещами, до того разозлилсяв ту же ночь тайком дезертировал, а с ним лошадь, мешок хлеба, солонина и бочонок ракии.
И нет у нас теперь, дорогая матушка, никакой отрады.
А ведь надо же и солдату чемто себя потешить!
Вот и прошу я вас, матушка, уж вы сходите к Блюменкранцам за гармоникой, и чтобы была она в металлической обшивке и с надписью по-английски.
Сегодня вешний денек.
Высыпали баранчики да фиалки.
А черногорская земля до того вкусно пахнет! И чудится мне, будто вы, дорогая матушка, печете лепешки.
В такой день только и поиграть на гармонике, и пусть бы пела она «аллилуя», как хоры ангельские.
Сундучок Ощадала
Из резервного полка нашу группу в составе ста пятидесяти солдат отправили эшелоном в Вену на переформирование.
Потом этот эшелон окрестили «вшивым»ребята в поезде нахватались вшей.
Провожали нас с музыкой. Мы бодро маршируем, а наши вещи на подводах везут, и так от Влчковиц до самой станции.
Наконец едем. Холодно. Вагон битком набит, теснота такая, что не повернешься, где уж тут выспаться Впрочем, сами знаете, каково эшелоном ехать.
Едешь Бум-тадам, бум-тадам Солдаты вповалку прямо на полу, офицеры на нарах, чемоданов целые горы.
Сам я две ночи спал в углу телячьего вагона, ноги выше головы.
Приезжаем в Вену.
Обер-лейтенант Пернер (был он сын мельника из Лабской Тейницы, человек хороший, любили мы его за то, что зря ни на кого не орал, пересчитал нас прямо на платформе, мы разобрали вещи, продели палки в ремни вещевых мешков и ручки чемоданов, и айда!
Выходим на площадьникаких тебе подвод!
Черт знает что, рассердился обер-лейтенант и начал выговаривать капралу, который нас встречал, почему не выслали подводы.
Ребята, говорит, а может, вы сами вещи понесете?
Разрешите спросить, куда именно мы направляемся? обратился к нему ефрейтор Ружичка и отдал по форме честь, звякнув подковками сапог.
В Мейдлинг!
Вот тебе на! ахнул Ружичка. Он был из Вены, галантерейщик, и уж так радовался, что опять туда едет! До Мейдлинга, братцы, четыре часа топать. Через всю Вену.
«Ну и свинство же!»подумал я про себя.
Погода была паршивая.
Моросил дождь, кругом грязища, Вена вся в копоти, в дыму.
Тошно было глядеть на вокзальную сутолоку, на полицейских в касках с шишом на макушке, на трамваи, на всю эту чудную публику разношерстную. Про обед не слыхать; похоже, придется ремень потуже затянуть.
Стоим мы под вокзальным навесом, не солдатыосевки какието. Народ все пожилой, слабосильный. Иные уже по третьему разу побывали на передовой. В какие только переделки не попадали! Навалялись досыта по госпиталям, в резервах, в заводских командах и трудовых лагерях мытарились Всяк столько вынес, подумать страшно.
Стало быть, понятно, отчего мы хмуро на Вену глядели.
Вот если бы еще костер развести да погреться!
Сами знаете, кто огонь, воду и медные трубы прошелнигде не теряется, но когда нет тележки, пусть даже без лошади, тут не до смеха.
Стоим мы под навесом, моросит дождь, пожитки наши при нас Стоим, поглядываем один на другого, а как быть дальше, сообразить не можем.
Да, от Вены добра не жди, сказал ктото.
Может, автомобиль пришлют?
Уж лучше воздушный шар.
Пусть нас на паровом трамвае туда свезут!
Что за паровой трамвай?
Вот балда! Это трамвай, который паром движется. Слышишь, тарахтит Теперь гляди Да не на провод!
Дожидайся, как же. Для тебя специальный состав пригонят.
Так и есть! По виадуку, прямо посреди больших жилых домов, мчится локомотив с тендером. Дымуне продохнуть.
Ого, братцы! Похоже, машинист начинает тормозить. Ну и черт!
Эй, дядя! Довези нас до Мейдлинга!
Но паровоз пропал из виду. Опять все то жеедут трамваи, идут пешеходы.
На каменных плитах сильно зябли ноги.
Воротился звонивший по телефону обер-лейтенант.
Он пожал плечами, мы выругались, поплевали себе на ладони игоп! взвалили на себя вещи.
Был промеж нас такой Ощадал, здоровенный верзила, в прошлом улан. Он уже все сроки отслужил, и одному господу богу известно, где еще не бывал. Ногу ему прострелили. Много говорить он не любил, зато возил с собой целую лавку В сундучке у него лежали бритва, нитки, хлеб, сало, табак, зельц, бечевки, словом, все, что душе угодно.
К тому же он был мастер на все руки.
Расступитесь! кричит он и место себе руками расчищает.
Нашарил в кармане ключ, отпер свой сундучок.
Эге! Да он настоящий богач! Говорит мне:
Вашек, попридержи крышку!
Я думал, он хочет дать мне осьмушку табака. Ведь обещал. Даром, что ли, я отыскал для него в вагоне местечко получше?
Но он вытащил из сундучка два стальных прута.
К чему бы это?
А ну, приподними!
И всунул прутья в желобки, ловко выдолбленные в днище сундучка.
А затем насадил на них четыре белых колесика. Не знаю, где он их стибрил. Может, провертел дырки в донцах, что в пивных под кружки ставят, или плевательницы разорил.
Привязал снизу оструганную палкуполучилось дышло и, глядь, покатил свою чудо-тележку. Бойко так катил, мы прямо разулыбались, завидовали ему, шельме.
Увидел тележку обер-лейтенант, рассердился.
Дескать, он в Вену солдат привез, а не шарманщиков!
Осмотрел колеса, дышло, еще раз чертыхнулся и кудато пропал.
Все стало ясно. Если офицер уходит, больше на глаза не показывается, это значит: помогай себе каждый, чем можешь.
А что поделать?
Кто понесет на себе сундучок Ощадала?
Подводыто не прибыли.
Прибегает капрал, тот самый, из Мейдлинга. Ругается на чем свет стоит.
Ощадал не желает сдавать сундучок в камеру хранения: дескать, у него там хлеб и другие всем нужные сейчас вещи, которые каждый готов украсть, и замокто очень ненадежный. А у него нога прострелена.
Капрал поразмыслил немного и приказал по-немецки, чтобы мы пустили Ощадала в середину колонны, от сраму подальше.
Только из этого ничего не вышло.
Сундучок был тяжелый, а Ощадал прихрамывал.
Он быстро отстал.
Приходилось останавливаться, ждать его. Ребята ругались.
Тогда я стал подталкивать тележку сзади. Свой чемоданчик я запихнул в вещевой мешок, и руки у меня были свободны.
Не хотелось бросать Ощадалаведь он мне осьмушку табаку обещал.
Добрались до перекресткасмотрим, остались мы одни со своим сундуком. Ребят нигде не видать.
Тогда Ощадал подает команду:
Стой, Вашек! Тпррру!
И оперся о дышло. Мы остановились, высморкались.
Глядим направо, глядим налево, по всем сторонам смотримребята будто сквозь землю провалились.
Я говорю:
Ты, Ощадал, поезжай прямо. Горе не беда, так или эдакдо места доберемся. А повстречается нам император в карете, мы его поприветствуем и отрапортуем: это бездельники-венцы подводы к эшелону не выслали. Глядишь, с собой посадит, а сундучок отдадим лакею на козлы. И дело в шляпе
Ощадал был человек молчаливый. Он ничего на это не сказал, ухватился за дышло, потянул, и мы двинулась дальше.
Он припадал на одну ногу, а путь, как нарочно, пролегал по самым грязным улицам, сплошь рытвины да ухабы.
Колеса скрежетали по камням, проваливались в лужи, застревали в водостоках.
Все же мы благополучно добрались до Рингштрассе.
Тутто и случилась первая беда.
С панели, где тележка шла еще довольно легко, полицейский прогнал нас на мостовую.
А здесь трамвайных путей видимо-невидимо, идьявольщина! то одно колесико, то другое так и норовило заехать за рельсу, а Ощадал, как нарочно, пер навстречу трамваям, будто их и не было.
Мы начинаем высвобождать свой сундучоктрамваи останавливаются, звонят, автомобили гудят, кучера и вагоновожатые лаются, ровно цепные псы. Ощадал же делает вид, что он ничего не видит и не слышит, и назло всем везет свою тележку поперек дороги.