Она убежала на кухню.
Я остался в комнате с тетей Каролиной.
Тетушка вынула из комода чистый носовой платок, задвинула ящик, села со мной рядом и стала ласково меня разглядывать, словно мать, влюбленная в свое дитя. Пристально следя за каждым моим жестом, за малейшим движением, она, видимо, отыскивала в моем лице черты семейного сходства.
Ее речь тоже неслась стремительным потоком:
Ну и обрадовал же ты нас, мальчик! Из Градца едешь? Откуда? А где еще побывал? В Пршелоучи случайно не был? Не знаешь там такого Скршиванека? Он тоже из вашего полка. Как же ты можешь его не знать? Еще его брат был у нас на мельнице старшим помощником и женился на Маринке Власаковой из Свидницы. Ах, мальчик, как я мучаюсь с глазами! Правым совсем не вижу. Туман да искорки, понимаешь? Нет, ты послушайискорки так и мелькают!
Я глядел в ее слезящийся левый глаз с бельмом. А ведь когдато у тети Каролинки были прекрасные черные очи, которыми она околдовывала все бероунское общество.
Тетушка вытерла слезы и продолжала:
Вот видишь? Плохи мои дела. Говоришь, поправится? Где там! Йозефинка обдирает гусыню. На ужин будет кровяной паштет и потроха, слышишь? Гусиные потроха А куртку, мальчик, в другой раз на кровать не бросай. И славно, коли понял. За дверью есть вешалка И ничего ты не рассказываешь! Ты сержант? Ах да, сержант, ты ведь в казенном ага хорошо, что в казенном! Свое береги! Вот ведь бедапорвалось Нука, покажи. Встань! Повернись против света! Нагнись! Об гвоздь, говоришь? Скинька штаны! Я мигом заштопаю Фи, сколько пыли! Придется выколотить их на дворе.
Я прошел в комнату. В ней жил мой брат, пока не уехал на войну, в Польшу.
В углу, на письменном столе, грудой навалены книги по юриспруденции, отпечатанные литографским способом лекции. Доска покрыта листом белого клякспапира. Стеклянная пепельница, мундштуки для сигар, портрет невесты.
Тетушки не любят заходить в комнату, где жил брат. А если и войдутсхватят нужную вещь и пугливо убегают.
Не то будут долго и безутешно плакать.
Когда плачет тетя Йозефина, она скрывает свои слезы от сестры.
Каролинка уходит плакать на кладбище.
Там ее второй дом. Она постоянно думает о мертвых. По ночам видит во сне милых сердцу людей, которые безвозвратно покинули ее.
Тетушка Каролинка ходит на кладбище разговаривать с ними. Сетует на свои горести. Плачет
* * *
Я вспоминаю первые дни мобилизации в 1914 году.
Лихорадочные, беспокойные дни.
Брат уезжал!
У тетушек хлопот по горло. На этом самом столе громоздилась гора белья, ботинки, брюки, мундир, продукты.
Шутка лисобрать солдата на войну.
Обо всем нужно помнить, ничего не забыть.
Брат примчался:
Вечером уезжаю! Принесите кофе! Готовы мои новые ботинки? Пошлите за чемоданом! Подайте мундир!
Каролинка с трепетом подает ему синий мундир лейтенанта императорских егерей.
Брат долго бьется с крючком у ворота, тетушка кривыми пальцами пытается ему помочь.
Поправился же ты, мальчик! Ну прямо пан пивовар! и бежит к портному.
Снарядили брата в путь-дорогу, проводили вечером на вокзал, тетушки несли вещи и плакали.
Что плачете, тетушки? смеется брат.
Да так! Уж ты, мальчик, поскорее возвращайся!
Вернусь! В целости и сохранности вернусь к вам, тетушки! смеется он и покуривает сигарету.
Не кури слишком много!
Береги здоровье!
Вернись, ведь у тебя ни отца, ни матери, господи боже ты мой!
На переполненном вокзалесловно в муравейнике. Длинный состав уже подан.
Впереди два паровоза. Одному бы не под силу утянуть за собой все это горе.
Два паровоза, густой черный дым.
В задних вагонах солдаты поют «Где родина моя?». Провожающие перебегают от вагона к вагону.
Брат опускает раму окна и утирает со лба пот.
Тетушки стоят возле поезда, обе в черном, под вдовьими вуальками, стоят сгорбившись, рядком и молчат
* * *
Брат пишет из Польши: «Нехорошо мне, дружище. Ранило осколком шрапнели».
Пишет из Кракова, пишет из Вены: «Нехорошо, дружище, нехорошо. Совсем я ослаб».
Сижу у его постели в венском госпитале кронпринца Рудольфа.
Серый декабрьский день. День святого Микулаша 1914 года.
Смотрю на исхудавшее лицо брата, на повисшие плети бескровных рук и думаю: «Почему этот веселый человек так плакал, когда мы свиделись? Почему так дрожали эти руки?»
На столике цветы.
Палата маленькая, темная. Он в ней один.
Почему он тут один?
Под окнами ездят трамваи.
Шипят трубы парового отопления.
В коридоре голоса больных. Торопливые шаги сестер.
В углусабля с грязным, разодранным темляком. Рядом с ней засаленная фуражка с эмблемой тирольских егерейальпийским эдельвейсом.
Выхожу в коридор. Останавливаю сестру милосердия.
Скажите, пожалуйста, что это за палата?
Das ist das Zimmer der Verlorenen .
Благодарю вас.
Вы чех?
Да.
Это палата обрешонных. Она улыбнулась, кивнула и ушла.
За спиной шорох платья. Старшая сестра.
Что она у вас спрашивала?
Ничего. Это я спрашивал.
Ах, так Пожалуйста, не обращайтесь к ней ни с чем. Лучше я сама все сделаю.
Отчего же?
Sie ist Komtesse Wallerstein .
Schön! Danke!
Bitte!
Сижу возле брата.
Он покашливает, смотрит в потолок.
Закрывает глаза. Над головойтемпературный лист. Горный хребет температур.
Входит сестра Сильва Махарова. С метлой и игрушечным чертиком.
Брат протягивает рукухудую, костлявую.
Чертик дергается и высовывает язык.
Мы молчим.
Шипят трубы парового отопления.
Издалека доносятся звонки трамваев.
* * *
Брат уезжал на войну с улыбкойведь он ехал сражаться за Австрию! А что ему Австрия? Мишень для насмешеки только!
И вот он вернулся, беспомощный, как больной ребенок, и не может понять, отчего он не чувствует своих омертвевших ног, которые уже чернеют и гниют.
Почему он должен умереть? За что отдает свою жизнь?
Читаю ему газеты.
Он лежит, прикрыв глаза.
Дышит учащенно, неровно.
Боюсь шелохнуться, читаю монотонно, без выражения.
Тебя наградили, и карандашом подчеркиваю в газете его имя.
Брат поворачивает голову. Открывает глаза.
Наградили? Покажи! Ухватившись за спинку кровати, он хочет подняться.
Я подаю ему газету. Помогаю приподнять голову. Он читает вслух:
За мужественное поведение перед лицом неприятеля удостоен высочайшей благодарности и награды.
Голова опускается на подушку. Газета падает на край постели. Потом медленно, с шуршанием сползает на пол.
Как думаешь, что бы это могло быть? Просто лист бумаги?
Не знаю, говорю. Я справлюсь.
Холодное утро. Бегу в госпиталь, к брату.
Вовсе не бумага, дорогой мой, а красивая медаль, позолоченная, с императорской короной и на ленте. Отличная штука!
Он улыбается и устало прикрывает глаза.
Все-таки значит не забыли.
«О господи, думаю я, поднося к его воспаленным, потрескавшимся губам чашку чая, куда подевалась вся твоя язвительная ирония, насмешливость, с которой ты, будущий адвокат, обличал все австрийское, немецкое, а заодно и наших представителей в венском имперском совете? Куда девались твои мятежные патриотические речи и призывы не уступать Вене? Что осталось от твоих проклятий в адрес Вольфа, шёнереровцев и анненских патентов? К чему была вся твоя злость, от которой мне приходилось защищать даже Палацкого? Куда делся, брат, весь твой радикализм? И что жена твоем небритом, исхудалом лице улыбка, ты устало прикрываешь глаза Как понять такую перемену? Неужели, умирая, ты хватаешься за соломинку? Неужели ты и вправду рад этому позолоченному кусочку жести? Не по своей воле, брат, пошел ты на войну. Тебя заставили. И теперь ты чувствуешь приближение конца. День ото дня тают твои силы. Ты знаешь, что умрешь. И вот тебе, умирающему, воздается по заслугам. Там, в Галиции, на полях сражений, были у тебя чешские товарищи, твои егеря. Ты думаешь о них. Они прочтут это. Скажут: «Вот видишь?». И, может, не так скоро забудут Ах ты, большой ребенок»