К нам не посмеет и шагу сделать.
Такой удержится у хозяев только тем, что смеет.
Год назад Гитлер топтал Европу, а теперь вот и нашу землю. Замки, договора все для честных, а грабителю что стоит сбить замок, нарушить договор? И вот война. Но должна же она кончиться? Безусловно. И скоро. И они встретятся, все ребята их двора, как бывало, под кленами. И раньше всех явится Игорь. Придет, сядет в мамино низенькое креслице и станет ждать ее, Алю. Или нет. Зайдет, не застанет ее, оставит записку. Аля вернется после смены и прямо в первый номер а Игорь спит. Отсыпается за всю войну. Она сядет и будет смотреть в его лицо, лицо человека, добывшего мир
Аля вздохнула и медленно вышла от Патриарших на Малую Бронную. По улице торопились женщины в цветных платьях и легких шляпках, мужчины без пиджаков, туда-сюда, сюда-туда. Всем некогда, завалены делами и проблемами, которые всучила им проклятая воина.
Одна Аля плелась мимо библиотеки, мимо магазинчика с идущими вниз буквами ТЖ, значения которых она так и не знала. А дальше «Коммунар», их ближайшая бакалея. Вот и занавешенные три окна первого номера ее дома, выходящие на улицу. В этой комнате никого сейчас нет. И калитка, и ворота их двора настежь, а ютящаяся впритык к ним палатка «дядь Васи» заколочена, никто теперь не привозит в их двор бочки с пивом, ящики с воблой и конфетами, мешки сахара и крупы. Дядя Вася был первым хозяином палатки. И хотя давно уже торговал не он, а здоровенная тетка Маша, но прилипло название и все шли к «дядь Васе». Краснолицая от естественно-погодного обогрева палатки продавщица не обращала внимания, ее хоть горшком назови, только в печь не станови.
Увидев забинтованную руку Али, мама ахнула:
Это что ж такое?
А, уже все прошло, заноза.
Но мама это мама. Размотала повязку. Бинт, разумеется, уже присох к ранке. Приложила лист столетника, прохладная надрезанная мякоть его уняла жжение и дергание. Завязав руку, мама уложила дочку в постель и дала «Правду». Газета была еще за двадцать пятое июня и сообщала об организации Советского Информбюро. И о бомбежках фашистами Киева, Минска, Риги Все это пережито уже. Вот только стихи прочитала впервые. Незатейливые, но в них правда. И вот еще рефрен:
Смелого пуля боится,
Смелого штык не берет.
Почему? Знает военное дело смелый? Умеет за себя постоять? Если так, то Игорь останется невредим. А остальные ребята? Ну, их подучат, натаскают, и сами сметливые, они же с Малой Бронной!
Отложила газету и увидела себя в невозвратном прошлом. Вот так же лежала с газетой, укрывшись пледом. В окно просунулась русо-курчавая голова Игоря:
Умнеем?
Ты только послушай! Оказывается, Малая Бронная когда-то была на Козьем болоте. Вот, читай.
Вот откуда и Козихинский переулок.
Это же семнадцатый век, при царе Алексее Михайловиче, при строптивом попе Аввакуме!
В заметке про это ни слова, насмешливо заметил он, подняв русые брови.
Ага, прочитал уже! По царям и протопопам у нас мама специалистка, копается в исторических романах
Не вернуть того солнечного дня и разговора о Козьем болоте, все осталось там, в довоенном времени. А ведь будем говорить: это было после войны. Обязательно будет и после только бы скорее.
Тогда лежала и почитывала до, теперь еще не после. На фронте пули и штыки, а она в полной безопасности баюкает крохотный надрез. Эх И приказала себе: спи. Через час проснулась и подумала: нечего валяться, каждый сделанный ею стакан к снаряду нужен фронту, чтобы было чем ответить фашистам, оборонить такую лентяйку и неженку, как она. И пока мама готовила на кухне ужин, тихонько собралась и удрала. В трамвае потрогала свою завязанную ладошку. И не очень-то больно. К ночной смене она приехала вовремя.
2
Сорвались от станков буквально все. Мухин, похожий на подростка пятидесятилетний мастер, надвинув поглубже кепочку, ругаясь, бегал между станками, выключал: побросали все как было. Аля, глянув на мастера, выключила свой громоздкий полуавтомат и тоже заспешила, еще не зная, в чем дело, переполняясь неясной тревогой: зря люди не побросают работу в такое время
Сразу за воротами цеха толпа. Люди замерли, подняв головы к раструбу репродуктора на столбе.
Что? спросила Аля у односменницы, тонкой, бледненькой Сони. Та приложила палец к губам
Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!
Сталин Позже Аля увидела его в кинохронике. Он стоял осунувшийся, хмурый. А сейчас был только голос, негромкий, выговаривающий слова внятно, коротко, с акцентом.
Самоотверженно шли на нашу Отечественную освободительную войну.
Сталин продолжал, а у Али озноб по спине. Точнее не скажешь освободительная. Не такая, как в Европе, где правительства сдавались из собственной корысти. А тут Отечество спасать надо, и никто, кроме нас самих, этого не сделает. Так просто и так страшно.
Госкомитет обороны призывает весь народ сплотиться вокруг партии Ленина-Сталина, вокруг своего правительства. Все наши силы на разгром врага! Вперед, за нашу победу!
Голос умолк, а люди все стояли. Потом медленно стали расходиться, сосредоточенно-молчаливые. Сразу к станкам.
Закончив смену и быстренько ополоснувшись в душе, Аля заторопилась к трамваю-челночку. Рядом шла тетя Даша, вздрагивая широкими плечами от сдерживаемых всхлипов:
Я вся ровно занемевшая ходила, а тут душа сдвинулась. Сталин-то помощи ждет от народа. От кого же еще? Да и то, навалимся! Силища-то какая
К остановке челночка подошли наладчики, поджарый беловолосый Дима и миловидный кудряш Валька.
Ну, дорогуши расхорошие, плачем? И помогает? А я вот ни-ни, воды в организме не хватает, худющий, одни мослы, поглядывал Дима озабоченно на лица женщин.
Как не пустить слезу, сестрами назвали, усмехнулся Валька и толкнул Диму локтем: И ты размяк? В военкомат намылился?
Я туда двадцать раз мылился, уже весь в пене.
Много насчитал, всего-то третье июля сегодня. Иль по два раза в день бегал?
По сколько смог. Уж ты-то не побежишь.
Моя кудрявая головушка нужнее на заводе, спец я, ухмылялся Валька. И опять же чего у судьбы пулю выпрашивать? Дурака из себя не строю. Эй, Мухин, подкатись к нам, скажи веское слово про речь вождя.
Чего болтать, делать надо в трубу тех фашистов, буркнул Мухин, поглядывая в сторону все не идущего трамвайчика.
А все же, для ясности? не отлипал Валька.
Тебе, болтушку, неясно? Сбегай в НКВД, там распронаяснят в трубу тебя.
И пошутить нельзя. Я ж твоим мнением интересуюсь, а не НКВД С полного лица Вальки медленно сползла улыбка.
А тетя Даша уже всхлипывала о своем:
Тайка бы уцелела, слезинка моя горькая Надо ж было к Черному морю укатить, сестра у меня там на земле живет, колхозный виноград ростит, на него и польстилась моя дочушка, а ей семнадцать, вот как Алевтинке. Молодая, лишь бы загудеть на новое место.
Вернется твоя слеза, найдется, теть Даш, погладил ее по плечу Дима.
Желанным ты жене подарком будешь. Только бы хорошая попалась.
Выберу самую наилучшую, даю торжественное обещание, и между его тонких губ мелькнула в улыбке белейшая полоска зубов.
Такой неулыба, да расцвел? Не иначе уже наметил свою судьбу, с интересом поглядела в его худое лицо тетя Даша.
Обязательно. Пора, мне уже двадцать пять. На фронт уйду невеста ждать будет, а так воевать скучно, без никого-то.
Ехали в челночке, одиноком вагончике, снующем между заводом и основными трамвайными путями. Из переулка, уже почти на Крестьянской заставе, твердым строем вышла колонна солдат, врезаясь в воздух только что появившейся песней:
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!
Суровые, сосредоточенные, пели строго, дружно. Вагончик остановился, пропуская солдат, женщины смотрели на них с надеждой и жалостью. Уходящий строй будто отвечал им:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна.
Идет война народная,
Священная война!
О том же поют, сказал кто-то из сидящих в вагончике старших, и Аля узнала голос деда Коли; и не увидела, как он подхромал к челночку, а вот едет с нею.