Давай. Он готов.
У него была винтовка и противотанковая граната. Не мог вспомнить, где, когда обронил автомат. Потому что потерял много крови. Сознание работало замедленно, время растянулось в долгий извилистый пунктир, в котором черточки вдруг оборачивались живыми немцами. Лейтенант Веригин начинал стрелять. Черный пунктир обрывался: стрелять было не в кого. Это было то самое время, когда он отдыхал. Держался сознанием, что сейчас происходит именно то, для чего жил, к чему готовился.
Он всегда хотел быть военным. Потому что военным был его отец, которого не помнил и которого видел только на фотографиях. Над ними часто плакала мать. И еще потому, что в их большом коммунальном доме все взрослые воевали в гражданскую и, когда вечером собирались на скамейке, говорили только о войне. Они чаще говорили о победах. Наверное, потому, что о победах говорить приятней. О поражениях рассказывал Иван Жоголев. У него было два ордена и только одна рука. Его слушали, просили пересказать И он повторял. О начдиве Думенко, об Азине, о кровавых сабельных рубках. Он рассказывал о рукопашных, после которых люди послабее сходили с ума
В тридцатых годах, когда трудно было купить рубашку и штаны, многие в большом коммунальном доме донашивали красноармейские гимнастерки. Носили необъятные кавалерийские галифе, особенным шиком считалось носить флотскую тельняшку.
Мечтой всех парней было военное училище. В глазах людей молоденький лейтенант стоял куда выше инженера.
Андрей Веригин был, наверное, как все. Мысленно видел войну. Но вовсе не как в кино Он видел ее по страшным рассказам Ивана Жоголева.
При поступлении в пехотное училище Андрей сделал в диктанте восемь ошибок. Ему сказали: «Собирайся домой». Он потолковал с ребятами и пошел к начальнику. Это был полковник с изуродованным лицом: пуля разбила нижнюю челюсть, кадетская сабля годом позже секанула от виска до шеи Про его строгость рассказывали сказки. Его излюбленным выражением было: «Ты солдат или не солдат?» После этого курсанта сажали на гауптвахту. Иногда только догадывались за что. Иной раз не являлся преподаватель Шепотом поговаривали, что тот сидит дома под арестом.
Вот к нему-то и пошел Андрей.
Он стоял перед начальником училища прямо и безбоязненно. Потому что бояться не умел. Полковник смотрел на него долго и молча. Андрею казалось выворачивает наизнанку. Потом спросил:
Для чего ты хочешь стать боевым командиром?
Андрей ответил:
Я хочу стать боевым командиром, чтобы воевать.
А знаешь, к чему должен быть готов командир?
Андрей сказал:
Чтобы умереть в бою.
Полковник оглядел его с головы до ног: серый бумажный пиджачок, серая кольдиноровая рубашка и серые брюки. Дешевле некуда. Но брюки заправлены в щегольские сапоги.
Тогда принято было носить хромовые сапоги гармошкой и брюки внапуск. Но такие парни за голенищем прятали нож, а из-под флотской фуражки-капитанки у них выглядывала припомаженная челка.
Так одевались в тридцатых годах уркаганы.
На Андрее сапоги были «просто». Это были сапоги из отличного шевро, сделанные хорошим мастером. Сапоги на Андрее блестели. В них можно было глядеться, как в зеркало.
Полковник сказал:
Роскошные у тебя сапоги. Где взял?
Купил на толкучке.
А деньги откуда?
Чего-чего, но такого разговора Андрей не ожидал. И в другой раз, в другом месте сказал бы словцо
Полковник смотрел строго. Он никогда никому не делал скостки.
Разбойные глаза Андрея стали темными:
Я копил на эти сапоги два года. Откладывал деньги, что мать давала на завтрак. Продал гитару Соседи подарили мне, а я продал, запнулся, выше поднял голову: Вообще-то нехорошо. Потому что подарок А каждое лето работаю. Уже три года. У нас еще два пацана В каникулы работаю, а к школе покупаем пацанам ботинки и штаны.
Полковник вышел из-за стола. Хотелось положить руку на плечо этого парня. Андрей же решил, что сейчас его прогонят. Потому что восемь ошибок это много.
Он не боялся. Только не знал, как возвращаться домой.
Полковник не положил руку на плечо Андрея. Полковник не умел быть ласковым. Он спросил:
Что ты умеешь делать?
Я могу всадить всю обойму в десятку. Я могу пройти без отдыха с полной выкладкой сто километров И замолчал. Стоял прямо, смотрел мимо. Переступил с ноги на ногу, пояснил: Мы с ребятами накладываем в сидоры по восемнадцать килограммов и шагаем без отдыха до села Садки.
Полковник вернулся за стол. Однако медлил, не садился. Спросил глуховато:
Почему до Садков?
Андрей молчал. Об этом он не хотел говорить даже полковнику.
Почему же? резко спросил тот.
Андрей ответил негромко:
Двадцать третьего января девятнадцатого года в бою под Садками белые зарубили моего отца.
Полковник не шевельнулся. Только шрамы на лице побелели: в тот день, под Садками, и он попал под сабельный удар
Обойму в десятку это не врешь?
Андрей сказал:
Могу показать. Только чтоб на каждый выстрел новую мишень. А то спорят всегда
Вот так все было. И уже прошло.
Лейтенант Веригин подтянулся к самому краю воронки, заскрипел зубами. На изрытой земле лежат убитые. Вон два сгоревших немецких танка. Это его, лейтенанта Веригина, танки. Третий стоит метрах в десяти, черный, захолоделый.
Живых не видно. Может, остался один?
Нет, он был не один. Во взводе уцелело четырнадцать человек. Откуда-то брались еще гранаты и патроны Приказа отходить не было, каждый оставался на своем месте. Каждый командир сам себе.
Это выходило за рамки арифметических правил, которые нравились немцам.
Лейтенант Веригин положил возле себя противотанковую гранату так, чтобы ее можно было достать не глядя. Поискал в кармане запасную обойму Пистолет для себя. Он, лейтенант Веригин, готов.
Ничего этого генерал фон Моргенштерн не знал. И даже не предполагал. Это была та самая «неправильность», с какой воевали русские.
Подполковник Крутой, не отрываясь от стереотрубы, сказал:
Похоже, кончили.
Добрынин согласился: кончили.
Подошел капитан Иващенко. И сел. Чужим, измученным голосом произнес:
Связь со штабом дивизии есть.
Такой большой, сильный человек. И такой тихий голос
Никто не знал, как тянули связь, и никто не узнает. Могли бы рассказать об этом три человека, что пошли вместе с ним. Но они остались за увалом
Только трое могли бы рассказать, как лежали на каменном ровняке под минометным обстрелом, как держали круговую оборону и в упор, вплотную расстреливали немцев, которые просочились через боевые порядки полка Но никто из них не рассказал бы, как Иващенко последнего немца заколол ножом. У него не было патронов, у него оставался нож
Ни один из троих не мог рассказать об этом, потому что всех троих убили раньше.
А в общем, все было обычно, как на войне. И капитан Иващенко доложил, как докладывал всегда Только голос сделался чужим. Подполковник Крутой протянул капитану фляжку:
Выпей.
Тот медленно, очень медленно отвинтил пробку, приложился и долго пил. Он не чувствовал вкуса водки и не испытывал жажды Он пил размеренно, по-деловому, зная, что пьяным не сделается, просто ему станет легче. День еще не кончился, и никто не знает, как и чем кончится.
Там и там рвались немецкие снаряды, иногда длинно стучал пулемет. Но люди, которые оставались в живых, уж не слышали этого. Слушали, но не слышали. Каждый живой, если он способен был думать, считал нелепыми эти взрывы и пулеметные очереди, потому что в живых остался он один И этот один знал, вернее привык к мысли, что завтрашнего дня уже не будет: приказано стоять. Сам командир дивизии тут. Это не шутка командир дивизии. А может, и командира полка, и командира дивизии уже нет в живых
Ну что ж, зато он еще жив.
Так думал каждый, кого еще не убили.
На военном языке это называлось жесткой обороной. Иногда говорили, что солдаты стоят насмерть.
Но главный удар подполковник Суровцев ждал не тут.
А если противник изменит привычную тактику и вся тяжесть удара ляжет все-таки на триста тринадцатый?.. Тогда он, подполковник Суровцев, допускает ошибку. И никто не простит ему. Никогда. Потому что, следуя элементарной логике, он давно бы должен отдать Крутому все