Суровцев чувствовал, что немец ждет и добивается именно этого. Чтобы русский командир поступил непременно согласно этой логике
Если Суровцев поступит именно так и прикажет отойти, его даже не упрекнут. Но если поступит вопреки этой логике и потеряет дивизию, тогда ответит головой. Последнее было ощутимо близко. И все-таки он решил поступить вопреки Потому что чувствовал немца, который направлял бой: силой удара на ложном направлении тот стремится вывести его, подполковника Суровцева, из равновесия. Суровцев должен испугаться ответственности, усомниться в стойкости бойцов, должен усомниться в самом себе и уступить
Подполковник Суровцев сидел за дощатым столом, спрятав подбородок в домашний шарф. Его познабливало. Но прятал подбородок не для того, чтобы согреться: пытался мысленно увидеть жену, часто несговорчивую, своевольную, но до боли милую и родную.
Жена и четверо детей Почти никогда не бывало, чтобы все решалось дружеским единогласием, чтобы все выполнялось безоговорочно. И у жены, и у пятилетней Светы было собственное мнение, и каждый отстаивал свой взгляд, приводил доводы Эти доводы были достаточно вескими, каждый оставался при своем мнении. Григорий Ильич всегда радовался, что никто не идет на поводу у старшего, никто не поддается капризу меньшого. В семье каждый хотел и умел думать. Часто случались нелады, но за ними стояла рассудительность взрослых и самостоятельность детей, атмосфера взаимного уважения. В семье прощали друг другу все: шалости, несговорчивость, даже дерзость. Не прощали только глупости. Самая большая прелесть была в том, что маленькие, кажется, не чувствовали взрослых, взрослые относились к детям как к равным. Это объединяло. Это крепило семью.
Сейчас Григорий Ильич прятал подбородок в домашний шарф, потому что от него пахло семьей. От него шла уверенность.
Был тот момент, когда человек, каким ни будь сильным и уверенным в себе, нуждается в поддержке.
Суровцев видел, чувствовал вражеского генерала и, если б ему посоветовали изменить решение, не пошел бы на это.
А может быть, он, Суровцев, все-таки ошибается?
Тогда он не достоин звания и должности.
Именно к таким вот моментам готовил себя подполковник Суровцев. Именно сейчас нельзя ошибиться. Потому что решается исход боя. Сумма таких моментов определит исход войны
Где-то там, очень далеко от места боя, в мозговом центре страны, прикидывают и умножают эти суммы Сопоставляют, анализируют, решают. Но война закончится победой только в том случае, если он, Суровцев, не допустит ошибки
Если выстоит лейтенант Веригин, если не дрогнет бронебойщик Лихарев
Подполковник Суровцев должен всего лишь принять правильное решение.
До слуха долетали редкие орудийные залпы. Огонек в бронзовой гильзе вздрагивал, пыхал копотью, на дощатой стене шаталась нелепая тень
Суровцев понимал, что все решится вот в эти минуты.
Устоят или не устоят?
Длинно, настойчиво зазуммерил телефон. И многоопытный связист, который за девять месяцев войны научился ничему не удивляться, не восторгаться и не отчаиваться, который, казалось, не мог говорить ни громче, ни тише, а только так, чтоб слышны были его позывные, закричал яростно:
Товарищ подполковник!.. У аппарата командир дивизии полковник Добрынин!
Суровцев кашлянул: слава богу.
В телефонной трубке ухало и гудело. Но голос Добрынина слышался отчетливо, ясно, как будто говорили не за десять километров, а из-за двери блиндажа:
Григорий Ильич, Григорий Ильич!..
Голос твердый и злой. Именно такой голос хотел слышать Суровцев. Значит, все хорошо. Слава богу.
В душе Суровцев недолюбливал воинские ритуалы, особенно в бою, в моменты, когда все решает не форма, а суть, но сейчас вытянулся, освободил, выпростал из шарфа остренький подбородок:
Подполковник Суровцев слушает.
Немцы атакуют вновь! Но это уже несерьезно. Так сказать жирная точка. Передайте немедленно в сто тринадцатый, что сейчас они будут атакованы! Я приказываю!.. Григорий Ильич, вы меня слышите? Приказываю отбить атаку и контратаковать!
Суровцев услышал то, чего с нетерпением ждал, чего хотел всей душой, потому что подтвердилась правильность решения, наметился исход боя. Он слушал и все тянулся: понимал, что решение это не только его, а и полковника Добрынина. Тот утвердил это решение своим поступком, и кто знает, как повел бы себя он, Суровцев, не уйди командир дивизии в полк
Григорий Ильич, действуйте решительно!
Есть! сказал Суровцев.
Лопнуло, оборвалось. Как будто связь дали только для того, чтобы командир дивизии и начальник штаба смогли обменяться несколькими фразами.
Но это были именно те фразы, которые могли повлиять на дальнейший ход боя.
Иногда бывает нужна только одна фраза.
Добрынин не успел сказать, что собирается вернуться в штаб дивизии. И хорошо, что не сказал, не обеспокоил начальника штаба в тяжелые, критические часы: ни через час, ни через сутки он не придет
Война есть война. Полковник Добрынин не знал, да и не мог знать, что один из трех немецких танков выйдет прямо на наблюдательный пункт полка и капитан Иващенко, который выпил водки и сейчас курил, через десять минут будет убит, а у лейтенанта Веригина останется в пистолете единственный патрон. Не выстрелит в себя он только потому, что потеряет сознание
Полковник Добрынин ничего еще не знал
* * *
Когда из-за перерытого снарядами и задымленного бугра показались три танка, лейтенант Веригин вдруг увидел, что прямо на него идет высокий, худой боец с непокрытой головой и без шинели. Гимнастерка и нижняя рубашка изорваны, исшматованы, виднеется голое тело Волосы взлохмачены и обсыпаны землей, и весь он был землисто-серый, лицо и руки исцарапаны, сочились кровью.
Боец шел неестественно прямо и смеялся. Сзади, точно спеша догнать солдата, тяжело громыхали немецкие танки. Реденько перебегала пехота. Артиллерия молчала, отчетливо, неторопко и гулко, словно щупали пустоту, били пулеметы. Смолкали, как будто слушали, хотели понять, остались живые солдаты в русских окопах или уже не осталось никого
Танки расходились все шире, один забрал далеко в сторону, и лейтенанту Веригину стало казаться, что они торопятся взять в кольцо вот этого солдата Чтобы не осталось в живых ни одного.
Себя не считал. Потому что о себе не думал.
Боец подошел близко, лейтенант Веригин расслышал хохот И вскрик:
Ли-на!
Урывок слова был похож на имя
Андрей увидел, что одна рука у него оторвана, течет, капает кровь Он вдруг увидел бойца всего: и узкую, впалую грудь, и огромные кирзовые сапоги, и щербатый рот. Увидел большие белые глаза
Откуда-то сбоку долетел злобный окрик:
Куда, сволочь? Назад!
Боец глядел прямо перед собой невидящими глазами и смеялся. Бацнул винтовочный выстрел. Сухой, одинокий. И боец оступился, упал.
Андрею не было жаль бойца. Сейчас он не мог ни жалеть, ни тужить, ни бояться. Только подумал: «Зря» Тягучим сознанием дошел, что живые есть. Они будут стрелять.
Танк шел прямо на лейтенанта. Андрей безразлично подумал: «Хорошо». И еще подумал: «Мой».
Танковая пушка молчала, а пулемет то и дело стучал Андрей подумал, что немец постреливает просто так, для острастки. Но каждая пуля могла убить, одного танка было вполне достаточно, чтобы раздавить
Лейтенант Веригин знал это. Мысль о том, что нынешний день последний, не тревожила. В душе, в уме не было ничего: просто знал, что танк и солдаты, которые поспевают за ним, хотят убить его, Андрея. И поэтому он будет убивать их. И еще потому, что приказано стоять, что всю свою жизнь готовился к этим вот минутам. Когда надо одержать верх. Даже над самим собой. Когда надо умереть.
Танк шел прямо на него. Оставалось метров полтораста. Лейтенант лег поудобнее Каску он потерял в начале боя, голова была непокрыта, пшеничные волосы сделались грязными от земли. В левой руке он держал пистолет, в правой гранату. Только бы танк шел прямо. Как идет. И чтоб хватило сил докинуть
Последняя граната. И последняя надежда.
Нога вроде не болит, только сил нет. Перед глазами встает чернота, и нет мочи разодрать каменные веки
Он вдруг услышал тишину. Не стреляли ни свои, ни противник. Только танк гудит, наваливает, зеленовато-желтый, пятнистый, с черным крестом на лобовой броне. Мелькают, взблескивают траки. Машина неуклюжая, с длинной пушкой. Черный зрак нацелен в самую душу.