Труута, не уважавшая шуток, слушала хмуро.
Не болтай чепуху, сказала она.
Папа положил конец разговору:
Колль Звонарь мой друг.
Холмистый пейзаж. Красивее красивого. Дорога падала вниз, чтобы подняться. Поднималась, чтобы снова ринуться вниз. Холмы один за другим.
Я надеялась услышать новости про своих одноклассниц. Папа знал, что Анни вернулась из города Валги обратно в отчий дом. Я спросила:
Она замужем?
Говорят, вроде так. Никто ее мужа не видел, ответил папа.
Ну и шкодили мы с Анни в детстве! Однажды Анни спросила, почему я зевнула. Ответила, что все коровы на их хуторе одного цвета. Глядя на них, скучно становится. Тогда Анни раздобыла красок. Мы раскрасили коров в клеточку. Быка разрисовали цветочками. Бык против цветов ничего не имел.
А как мы подшутили над Святым Юри!
Он был мастер на все руки. Навешивал двери. Чистил трубы и сортиры. Мастерил собачьи будки. Делал все, что заказывали.
Однажды зимой мы с Анни кулаком и большим пальцем выдавили на пушистом, только что выпавшем снегу во дворе Юри множество «следов маленьких ног», чтобы Юри поломал над ними голову. Потрясение Юри было безграничным. Он позвал людей поглядеть на чудо. Во время молитвы объявил, что к нему во двор спустился сам Святой Дух в образе младенца.
В другой раз, когда у Юри околел поросенок, мы с Анни пели за хлевом:
Ох, радостно!
Ах, радостно!
Ведь это ангелочек
на небо улетел!
Говорили, что у Юри есть фотоальбом покойников. Все в гробах. Те, над кем он произносил надгробные речи.
Я спросила у папы, чем занимается Святой Юри теперь?
Как и всегда: крестит и хоронит, сказал папа.
Молча, глазами и сердцем я здоровалась с дорогими для меня окрестностями. Начиналась аллея, ведущая к усадьбе Кобольда. Дубы словно великаны. Каждая ветвь толщиной со ствол крепкого дерева.
За липами и лиственницами белело здание с колоннами. Господский дом Кобольда. Окна как в церкви. Большая парадная лестница. Каменные вазы. Среди газона чаша фонтана. На фронтоне сияло, выведенное золотом: ANNO MDCCCGXXV.
Милые моему сердцу маргаритки в траве парка. Словно вышитые на зеленом ковре. Что и говорить, красота!
Папа свернул на кольцевую дорогу, ведущую к конюшне.
В дверях конюшни стояли двое мужчин. Одного я узнала сразу: батрак Техванус. Он-то меня не узнал. Улыбаясь, погрозил папе пальцем. Крикнул: куда это старый пень везет красивых барышень?
Я прибыла.
Папа развернул телегу, чтобы ехать к Коллю Звонарю.
Я подмигнула Трууте, чтобы приободрить ее.
2
Еще девочкой я ушла из дома жить к Сузанне. Она тогда была мне вместо матери. И дороже брата был для меня ее муж Лаури. Он и Суузи помогли мне получить образование. Оплачивали мою комнату в городе. Присылали мне мясо и другие продукты.
Вдова чиновника, госпожа Амаали, содержала трехкомнатную квартиру. В моей комнате стоял рояль, который она сдавала учившимся музыке, чтобы они долдонили на нем гаммы. В мою же комнату она поместила и облицованный под орех сервант. И бесчисленное количество раз в сутки заходила, чтобы то взять, то поставить посуду.
Если я, мысленно послав ее к черту, молча ложилась спать, она непременно будила меня посреди самого сладкого сна, чтобы любезно пожелать мне спокойной ночи.
Иногда ее дочь Мари упрекала мать в несправедливости, и госпожа Амаали в таких случаях смиренно поднимала глаза к небу и чистосердечно раскаивалась.
Верно, говорила она. Но ведь я просила у господа прощения.
Я могла бы найти и более подходящее жилье. Но госпожа Амаали учила меня немецкому языку. Это входило в квартирную плату.
Суузи всплакнула от радости, что я оказалась жива и приехала к ней. О себе я рассказала примерно то же, что и папе. Только еще короче. У Суузи не было времени долго выслушивать мою печальную историю.
После, пообещала она. Брюква в поле ждала, чтобы ее проредили. Работая на брюквенном поле, я возвожу Новую Европу, съязвила Суузи.
Моя история не испугала и не удивила ее. Она утверждала, что мне тут ничто не угрожает. Деревни и без того полны беженцами. Чтобы остаться здесь, нужно лишь спросить разрешения у господина Кобольда. Уж Лаури знает, как объяснить ему все.
Я спросила, подлизывается ли Кобольд к немцам?
Не сказала бы, ответила Суузи. Ему от них чистая беда. Душат налогами.
Суузи ушла возводить Новую Европу, и я осталась одна. Из окна не было видно ничего, кроме густой зелени яблоневого сада. И еще конюшни. Над огромной ее дверью выступала из стены окрашенная в вишнево-красный цвет деревянная голова лошади в натуральную величину. Ее называли Иолантой усадьбы Кобольда.
До самого обеда батрак Техванус чинил коляску с подножкой. Странно, что он не узнал меня утром. А помнил ли он, что когда-то принес мне нанизанную на травинку землянику? Он был по натуре добрый и сердечный. Все кусочки мяса из своего супа отдавал собаке. Поэтому требовал себе на обед дополнительно почти что целый таз тюри. С шумом съедал все это, похлопывал себя по животу и хвалился:
В середке прочно. Теперь можно снова браться за работу.
И настроение у него становилось таким несказанно радостным, что он восклицал:
Хоппадилилла!
На что Лаури, муж моей сестры, восклицал ему в ответ:
Лилладилилла!
Техванус восклицал и еще по одному поводу: когда растапливал баню.
Хоппадилилла! Полыхает ад для вшей!
Он любил детей. Старательно вырезал из газет серию приключений Микки-Мауса. Звал детишек смотреть. Чтобы развлечь их, однажды пообещал даже съесть дождевого червя. Обещание нельзя было не выполнить. Но прежде Техванус старательно вымыл червя.
Деньги он называл душегубами. Говорил: человек ловит деньги, деньги ловят души. Он всегда охотно чихвостил хозяев. Но, когда после июньского переворота ему предложили участок земли, он сказал неожиданно:
Нашли дурака!
Зачем ему большие заботы? Проще, когда хозяин думает и говорит, что следует делать, А для Техвануса пусть всегда будет приготовлена тюря, чтобы он мог с легким сердцем восклицать: «Хоппадилилла!»
Я развернула свернутую и превращенную в мухобойку старую газету. Прочла: крестьяне пусть не беспокоятся, лошадей и повозки реквизируют не навсегда, а только до тех пор и только там, пока и где это будет необходимо.
Сняла со шкафа семейный альбом. Папа отдал его Суузи, когда женился на Маннеке. Переплет, обтянутый зеленым бархатом, с золотыми углами. Изучала своих родителей. Себя. Суузи. Своих братьев в распашонках. У всех были кошачьи глаза.
Мой старший брат Альберт умер от туберкулеза. Еще два брата от скарлатины.
Последняя фотография Вайну, сына Суузи, сделанная в его одиннадцатый день рождения. Утонул в Эмайыги. Нашли только через три дня. Мы боялись тогда, что Суузи наложит на себя руки.
Увеличенная фотография мамы в раме на стене. Лицо не разглядишь, словно в тумане. Взгляд неопределенный, расплывчатый. Умерла при родах.
Мой учитель говорил о книге: беззвучна и нема, однако рассказывает о многом. Полистала книгу. Но читать стихи не захотелось. Поставила обратно в шкаф с застекленными дверцами. Намазала хлеб медом. Он был как приторный клей. Ела и думала: у Колля Звонаря Труута никому не попадется на глаза. К тому же старику нужна помощница. Папа сказал: у Колля двор замусорен, посуда грязная, корова неряха.
С неряшливой коровой намучаешься. Ей все равно, где валить свои оладьи в стойле или на выпасе, и непременно она уляжется в навоз. Всегда в навозе с хвоста до рогов.
Жадная корова тоже скотина особенная.
У папы однажды была красно-белая корова. С хмурой мордой и ненасытная. Жевала с раннего утра до позднего вечера. Даже тогда, когда другие, закинув хвост на спину, удирали от оводов или забирались от жары в кустарник. Если случалось, что какой-нибудь неопытный теленок начинал щипать траву у нее под носом, наша ненасытная и жадная Лийзу тут же била его рогами в брюхо. Прямо на людской манер.
Даже после вечерней дойки она жадно хватала на краю загона грубые стебли, которые ни одна животина есть не хотела. Когда же наконец Лийзу загоняли палкой в хлев, она приходила в ярость. Брюхо у нее так раздувалось, что ноги подкашивались. И несмотря на прожорливость, она давала молока гораздо меньше, чем любая другая корова в деревне.