Лутсару было смертельно скучно. Но он не уходил. Что делать дома? Ложиться спать рано.
Еще партию? предложил гость. Ситска неохотно согласился.
Последнюю, поклялся он, стараясь не смотреть на Ванду, он и так знал, что она сердится. Если у тебя болят ноги, приляг, посоветовал Ром.
Может быть, я мешаю? спросил Лутсар, тасуя карты.
Когда-то Ванда мысленно обозвала Популуса пентюхом. Какая ошибка! Рууди Популус был чувствительным, тонким и тактичным человеком. Этот офицер с глазами богоматери по сравнению с Рууди настоящий хам. Ванда была вынуждена признать, что часто ошибается в людях. К Рому заходили побеседовать простые старики колхозники, но они никогда не появлялись в обеденное время, или рано утром, или поздно вечером. Они робели, замечая, что оставляют на полу мокрые следы. Они приносили гостинцы, завернутые в чистые платки, пшеничные лепешки или картофельные пирожки, но Ванда это мало ценила. А ведь это было чистосердечнее и ценнее, чем цветы и шоколад в мирное время.
«Старые слепые кроты, думала Ванда о себе и Романе. Какое счастье, что войну мы можем пережить здесь. Хороший, милый Такмак, в эти тяжкие времена мы мало ценим тебя!»
Говорят, что какая-то доярка, эстонка, вступила в партию? спросил Лутсар. Он явно говорил о Пярье.
Вступила, коротко подтвердил Роман.
И о чем она думала? удивился Лутсар.
О том же, о чем думают все люди, вступая в партию, сердито ответил Ром.
Ванда считала, что Роман очень хорошо ответил лейтенанту. Пярья ей нравилась, и все же странно было представить себе коммунисткой такую незаметную и тихую женщину. Что она умеет, много ли сможет? Партии, особенно теперь, нужно совершенно другое пополнение: решительные, деловые люди. Но теперь Ванда знает никогда не следует судить о человеке по случайным впечатлениям, сразу не узнаешь, какие запасы силы могут в нем таиться. Пярья выглядит маленькой и слабой, но она сильная, из крепкого дерева. Все, кто знает, любят ее. Ханнес знал это, за то и любил.
Сейчас Ванда обрадовалась, что Ром так рассердился на Лутсара.
И действительно Лутсар смешался. Он собирался с духом. Чувствовалось, как он медлил, взвешивая каждое слово, и какое значение он придавал тому, что хотел сказать.
На фронте дела очень плохи. Разве вы так не думаете? попытался завязать разговор Лутсар.
Простите, сказал Ром, я не понимаю, вас это, кажется, радует? И какое это имеет отношение к вступлению в партию?
Ванда восхищалась Романом.
Я слишком задержался, сказал гость и поклонился хозяйке дома.
Да, время позднее, пробормотала Ванда.
Лутсар натянул шинель и поднял воротник, шапку он пока держал в руках.
Как же вы пойдете в такую пургу! заметила Ванда, провожая его в сени. У нее не хватало сил удержать дверь, ветер распахнул ее, с треском ударил о стену дома, и колючий снег осыпал прощающихся.
Вернувшись в комнату, Ванда сняла нагар с фитиля, поставила коптилку на печную вьюшку и сказала с легким сомнением:
Ром, нехорошо, что мы его отпустили в такую погоду.
Ситска сидел на нарах и расстегивал рубашку.
Такому быку ничего не сделается! успокоил он.
Так же думал и сам Лутсар, продираясь сквозь разбушевавшуюся метель. Подумаешь, пройти километр! Он прикрыл лицо от ветра рукой и стал искать тропинку.
Метель прикрыла своими широкими полами все огоньки в окнах и дорожные знаки. Лутсар напряженно вглядывался в снежную полосатую пелену и двигался вперед. Деревню словно сдуло.
Но он продирался вперед.
Метель складывала крылья, протягивала к нему свои цепкие белые руки. «Что ж, посмотрим, кто кого!» усмехнулся Лутсар. Метель опустилась на землю и обвилась вокруг его ног, как змея.
Сумасшедший великан взвился к небу, рычал и выл во всю глотку, тормошил и выворачивал землю своими холодными, безжалостными руками.
Мужчина пробирался по колено в снегу, не чувствуя под ногами земли. Раз словно блеснул огонек. Может, показалось? Где-то должны быть, три пограничных дерева, три старые ивы. Может быть он и стоит под ними? Метель окружала его стеной снега и слепила глаза. Это было похоже на сон, когда в минуту опасности руки бессильно хватают воздух, ноги не бегут и крик о помощи застревает в горле. Он с напряжением продвигался вперед
4
Никто не замечает, как растут дети.
Они растут как трава весной: вдруг все замечают, что земля зеленеет.
Однажды, когда Мария пришла из школы, ее Нелли сидела у окна, подпершись ладонями, и смотрела во двор, где вообще-то не на что было смотреть. Нелли больше не казалась маленькой, пухленькой и смешной она стала худая, тонкая и длинная и выросла из платьев. Две коротенькие косички испуганно держались подальше от головы, а глаза мечтали. Мечтала маленькая девочка
У меня зуб выпал.
Это так и должно быть.
Мама, куда ты идешь?
Я не иду.
Значит, дядя Клаус придет?
А что?
Ты наденешь новое платье?
Нелли, ты кушать хочешь?
Нет, мама.
Тогда играй или займись чем-нибудь!
Девочка снова уселась к окну и стала смотреть во двор, где и смотреть было не на что.
Мама, я хочу в постельку.
Мария попробовала ее лоб.
Ты больна?
Нет, но я хочу в постельку.
Тебе плохо?
Нет.
Больно?
Немножко.
Где?
Не знаю, где-то здесь Девочка показала на грудь.
Мария помогла ей раздеться, накрыла одеялом и села, озабоченная, на край постели.
Покажи еще, где у тебя болит?
Не знаю где. Где-то внутри, сказала Нелли и прижалась к матери. Скажи, а папа умер?
Нет! воскликнула Мария.
А ты не возьмешь нового папу?
Нет! воскликнула Мария.
Всегда, когда приходил Латыш Клаус, Нелли приказывали идти в кухню или к хозяйке. Мария не хотела, чтобы ребенок слышал их разговоры. А Нелли не понимала, чего именно боится, но страх больно сжимал грудь и комком застревал в горле. Нелли не шла в кухню или в комнату к хозяйке. Никуда не шла. Она садилась в уголке, глядела на мать и на Клауса.
Ну, я ухожу, говорил тогда Латыш Клаус и надевал длинное и узкое черное пальто с вытертым до красноты котиковым воротником. Мария тоже вставала и шла провожать его.
Нелли вертелась в постели, ожидая возвращения матери. Засыпала ненадолго и, просыпаясь, каждый раз протягивала руку. Рядом пусто!
Мать уже давно не говорила:
Танцуй, Нелли!
Мария рассеянно пощипывала струны гитары и вздыхала. Потом она садилась перед зеркалом и то зачесывала волосы на уши, то начесывала на лоб, пробовала по-всякому.
Дрожа от гнева, Нелли мечтала, чтобы поскорее кончилась эта проклятая война.
По утрам, глядя на маму, когда та торопилась в школу, Нелли вспоминала длинное, хмурое лошадиное лицо Латыша Клауса и его большие белые руки.
А Марии нравилось глядеть на эти руки, она садилась у Клауса на постель, играла на гитаре и следила, как он сапожничает. Клаус тихонько посмеивался, крутил головой и удивлялся.
Тоже мне вещь, на что смотреть.
Время от времени он беспокойно поглядывал на женщину, которая полулежа пощипывала струны и тихонько напевала.
Шла бы ты лучше домой, Маруся, говорил он, хватал с пола очередной сапог или башмак и начинал яростно вколачивать в него гвозди. Гнев его все возрастал. Тогда он бросал сапог на пол, срывал фартук и подходил к Марии.
Не дразни меня, Маруся, говорил он хмуро. У меня душа болит. Вижу жену свою и детей, горящих в огне. Повсюду вижу. Всегда!
Разве тебе ребенка не жалко? ругала Марию учительница Агата, когда они утром шли в школу.
Стереги свою дочку, а не меня! вспыхнула Мария.
Старая женщина вздрогнула и пошла маленькими торопливыми шажками, не поднимая головы. Мария пожалела о своей вспышке.
Агата была старой, уважаемой учительницей, оба ее сына погибли в начале войны, но Агата не плакала. Ее глаза покраснели от усталости. До позднего вечера при слабом свете коптилки она проверяла тетради. Она запивала сухой хлеб кипятком и, казалось, была всем довольна. От большего сейчас она бы, пожалуй, сама отказалась.
Оставаясь одна, она подолгу смотрела на фото своих погибших сыновей. А людям говорила: