Женщина кивала.
Под снегом тоже зерно осталось?
Да, отвечала женщина коротко, а глаза ее не отрываясь смотрели на хлеб.
Хозяина нет?
Женщина качала головой.
Всем тяжело, утешал Рахманов.
Женщина кивала.
А скотины нет?
Нет корма.
Как же ты живешь?
Женщина пожала плечами:
На трудодни кое-что получаем. Горох и чечевицу, пшено, картошку давали
Все-таки дают! обрадовался Рахманов. Муж-то жив?
Женщина вдруг улыбнулась:
Орден дали.
Такая радость была в ее голосе, что старик весело подмигнул карим глазом и поспешно нарезал брынзу. Дети обступили его. И женщина подняла шумевший самовар на стол.
Йемелю тоже пришлось выложить свою лепешку и нарезать замерзшее мясо.
С горькой улыбкой смотрел Рахманов на детей, сосавших кусочки хлеба. Как конфету.
Хлеб ты мой, хлеб! Мы-то знаем цену хлеба Навеки должна каждая мать внушить своим детям уважение к хлебу и презрение к тем, кто дает хлебу заплесневеть или выбрасывает черствый хлеб.
Рахманов сказал:
Потерпим. Все будет хорошо. Надо выдержать.
Женщина кивала.
Они вышли на дорогу проводить путников до околицы женщина и четверо детей. Просто стояли и смотрели вслед удаляющимся саням.
Рахманов вздыхал, жалко было детей.
Всех из своей котомки не накормишь, ворчал про себя Йемель, вытер ладонью губы и протянул старику бутылку с самогоном.
От войны хорошего не жди, она не приходит с хлебом-солью, сказал Рахманов. Только беда и разорение. Но наших людей не сломить. Настоящий человек от тяжелых испытаний делается сильней, становится зрелым. Это как промывка золота. Аффинация.
«Умный мужик», думал Йемель. Он относился к иностранным словам с большим почтением. Они были его слабостью, так же как и у Аньки, и он мысленно повторил: «Аффинация».
Над безлюдной, пустынной равниной сияло солнце. Снежная пустыня ослепительно сверкала, и такими же ослепительно яркими были синие прожилки теней на снегу. На опушке леса пыхтела лесопилка и тоненькая жестяная труба выпускала прямую струю белого дыма. Лес! Как потеплело сразу дрожание веток, шелест и шорох, краски и голоса. Живая душа. Орнамент следов вокруг кустарника, постукивание дятла и черно-белое беспокойство сорок. Лес наполнен добрым теплом, теплым ветром и запахами. Свет солнца здесь совсем иной, чем на голой равнине. Но вскоре коридор леса кончился, и белые березы, ольха, кусты шиповника слились в сине-коричневую, все удаляющуюся полосу. И снова на смену пришел открытый простор, которому не было конца до самых сумерек.
На второй день они добрались до ночлега очень поздно. Мужчины окоченели от холода и были голодны. Рахманов не хотел беспокоить хозяев и жевал всухомятку.
Хлеб твердый как камень, хоть топором руби.
Положи на печку, в тепло, посоветовал Йемель.
И так сойдет, ответил усталый Рахманов.
Он еще два раза выходил посмотреть за лошадью, и затем они устроились рядом на полу, положив под бок тулуп из овчины. В животе старика урчало и булькало.
Что с тобой? спросил Йемель.
Не знаю.
Однако вскоре он с трудом проговорил:
Ужасно больно.
Через полчаса Ибрагим был мертв. Громко плачущая хозяйка осматривала тело, держа свечу в дрожащей руке. На широком белом лбу пот боли, в уголках рта пена, в глазах страшный испуг, так и лежал на полу пожилой человек в обычной солдатской гимнастерке, в белых шерстяных носках.
От заворота кишок умер, вздохнула хозяйка.
Он вечером был совершенно здоров! удивился Йемель и погрузился в раздумье. Вот она, жизнь человеческая. Еще днем он подмигивал, утешал солдатку, его волновало все, что он видел в дороге, он кормил детей из своей котомки, боялся за лошадь, хотел выиграть войну и вот уже он мертв.
Утром врач подтвердил: «Умер, поев замерзшего хлеба».
Целый день ушел у Йемеля на всякие дела он отвез тело на вскрытие, заказал телефонный разговор с швейной артелью, обещал, что отвезет все документы, которые были с Рахмановым, и передаст их куда надо. В местном сельсовете ему выписали соответствующую справку обо всем происшедшем, которая заменила ему доверенность, и на следующее утро на рассвете Йемель, продав хозяевам котомку Рахманова с хлебом, сыром и пшеничной лепешкой, продолжал путь. Ехать до Казани оставалось один день.
2
Солнца не было. Небо висело так низко, что казалось, можно достать его рукой. С самого утра погода была по-вечернему сумрачной, но движение на дороге стало более оживленным, а деревни попадались одна за другой.
В сумерках Йемель один раз свернул с дороги, трусливо запихал под брезент большую охапку сена из чужого стога, хлестнул кобылу кнутом и улегся в двигающиеся сани.
Дорога становилась все более широкой и наезженной. И вот великая Казань. Вначале шли скучные пригороды. Уже не деревня, но еще и не город: бревенчатые домики с высокими заборами, огороженные колючей проволокой склады, огромные заводы и зернохранилища. Въезжая в большие города, обычно разочаровываешься или заинтересовываешься.
Йемель то и дело останавливал прохожих и спрашивал дорогу. Лошадь стала пугаться шума трамвая и снующей мимо людской толпы. Йемель устал и взмок и был очень счастлив, когда наконец нашел ворота нужного ему двора. В подвальном этаже маленького каменного дома жила сестра Абдуллы Роза. Мешки с мукой, масло и банки с медом стояли уже в комнате, и лошадь под крышей спокойно жевала сено. Йемель радовался, что сможет расположиться здесь по-домашнему, но оказалось, что женщина, которая открыла ему дверь, была не сестрой Абдуллы, а всего лишь прислугой, ночевать она ушла к себе домой. Йемель остался один.
Когда странное существо вышло из комнаты в кухню, где Йемель пил чай и, чавкая от удовольствия, ел пшеничный хлеб, кусок застрял у него в горле. Перед ним стояла хилая карлица с ссохшимся и морщинистым лицом, со свалявшимися волосами. Паук с горбом на спине, с костлявыми старческими руками, шишковатыми от подагры, и такими же ногами. Она подошла к столу и зашипела:
Это все мне?
Нет, испуганно сказал Йемель, только половина.
Врешь.
Только половина! Муку Абдулла велел продать.
Завтра продашь. Я сама куплю, прошипела старуха. У тебя водка есть?
Йемель достал из котомки бутылку. Старуха схватила ее своими искривленными пальцами и, волоча ноги, пошла в заднюю комнату.
Так состоялось знакомство с Розой, сестрой Абдуллы.
Через некоторое время старуха снова появилась в дверях и своим паучьим пальцем поманила Йемеля в комнату.
Ложись спать! распорядилась старуха и показала в угол, на ложе, покрытое старым, изъеденным молью плюшевым ковром. Сама она устроилась на высоком деревянном сундуке. Положив под бок перину и накрывшись большим клетчатым платком, она велела Йемелю погасить керосиновую лампу, которая тускло горела, коптя, на гвозде рядом с дверью.
Голубой свет проникал через окно с улицы, и было ясно видно, как на коврике на стене в нарисованном озере плавали нарисованные лебеди, а на сундуке лежала «Паук» с открытыми глазами и следила за Йемелем. Йемель чувствовал, что не может заснуть, он не побоялся провести целую ночь один с телом Рахманова, но старухи он испугался. «Чего она на меня уставилась? думал вспотевший от волнения Йемель. Ждет, когда я усну, чтобы завладеть моим бумажником? А может, она сумасшедшая?»
Уснуть Йемель так и не смог. В придачу ко всему на него набросились клопы, и он всю ночь с остервенением чесался.
Среди ночи «Паук» поднялась, села и, зажав в скрюченных пальцах большой и редкий деревянный гребешок, принялась расчесывать голову. Потом она снова улеглась и до утра следила за Йемелем, ни разу не закрыв глаза, словно у нее вообще век не было. Ни вечером, при знакомстве, ни ночью, ни на следующий день старуха так и не поинтересовалась жизнью и здоровьем Абдуллы. Всю ночь она сосала сахар и караулила атакованного клопами гостя. Ночь казалась Йемелю бесконечной, а страхи и подозрения делали ее еще длиннее.
«Чуть свет сбегу!» решил Йемель.
Наконец наступило утро. Улица проснулась, множество ног торопливо шагали мимо окна. Звали фабричные гудки, и люди спешили на работу.