Аксиома, соглашалась Анька: уже некоторое время «аксиома» была ее любимым словом.
Уложи детей спать, посоветовала Мария.
Ребята, спать! приказала Анька, но они залезли под стол и показывали язык. Вот хулиганы! пожаловалась Анька. Вы когда-нибудь видели таких? Петька все же шмыгнул в другую комнату.
Латыш Клаус улыбнулся, покачал головой и поднялся.
Ты куда? встревоженно спросила Мария.
Туда, неопределенно показал Клаус.
Куда туда?
Ну, домой.
Сиди, Мария потянула его за полу пиджака, и Клаус с улыбкой опустился на стул. Мария взяла гитару, настроила ее и запела:
У любви, как у пташки крылья
Ее нельзя никак поймать
Аньке это не нравилось.
Музыкант! закричала она. Слушай, Латыш Клаус, ты что, только жрать сюда пришел? Играй!
Но было видно, что Клаус сегодня уже не годился в музыканты. Мария безуспешно трясла его за плечи.
Абдулла обнаружил уснувшего под столом Сеньку. Мальчишка был мертвецки бледен, Анька отнесла его в другую комнату и положила на постель рядом с братом. Потом гости услышали, как его рвало.
Это хорошо, сказала Анька. Теперь ему станет легче. Аксиома.
Несколько раз за вечер она ходила проверять, как спят ее «атаманы», и каждый раз за нею по пятам пробирался в заднюю комнату Абдулла. Ганеев сердился и дергал себя за чуб.
Что ты возишься с этим сопливым старикашкой! шептал он Аньке.
Анька коротко рассмеялась, вдруг сделалась грустная, подперла пьяное маленькое лицо кулачком и стала вспоминать мужа:
Василий, Васенька мой! Ты моя настоящая чистая любовь! Он кровь проливает за родину, а вы? Что вы делаете?
Замолчи, Анька, побледнев, сказала Мария. Не тебе это говорить.
Бледный Ганеев взял со спинки стула свой ремень, подпоясался, стоя оправил гимнастерку и заявил:
Анька говорит правду! Все вы скоты! Разве я не знаю, что Абдулла и этот Йемель спекулируют Ганеев все знает!
Это было ошеломляющее заявление, Абдулла завизжал и от волнения стал щипать свою бородку.
Разве я не знаю, кто такой Ситска? продолжал ревнивый спьяну Ганеев, показывая на инженера пальцем. Буржуй. Угнетатель трудящихся!
Я? поперхнулся Ситска. Это неслыханно! Откуда вы это взяли, товарищ милиционер?
Инженер походил на большого испуганного ребенка, которого оболгали и который не находит средств оправдаться и защитить себя.
Но Ганеев уже не обращал на него никакого внимания и показывал теперь пальцем на Лутсара, темные волосы которого гладила Анькина рука.
Шпион! Диверсант!
Лутсар поднял мутные, пьяные глаза на маленького Ганеева и молча покачал головой.
Анька сняла туфлю, подошла к Ганееву и ударила его туфлей по щеке.
Вон! завизжала она, уперев руки в бока. Вон!
Ты еще об этом пожалеешь! отступил испуганно Ганеев. Запомни, я все знаю!
Вон! вопила Анька и угрожающе размахивала туфлей. Все вон, все! Кончен бал!
Луна светила в комнату, большая светлая луна. Ее холодный свет падал на неубранный стол и на Аньку, которая одиноко сидела, все еще держа в руке туфлю.
Глава пятая
1
На рассвете из Старого Такмака в великий город Казань выехали сани, в санях двое мужчин бухгалтер районной швейной артели, который приезжал в Такмак по делам, и Иоханнес Йемель. Абдулла накрыл брезентом поклажу, которую он посылал сестре в Казань для продажи, и с обнаженной головой и развевающейся на ветру жидкой бороденкой стоял на дороге до тех пор, пока сани не скрылись за высокими ивами на другом берегу Шайтанки.
Когда-то за этими тремя большими деревьями, даже не оглянувшись, скрылись сыновья Абдуллы. Они расходились с отцом во взглядах на жизнь. Минуя эти ивы, ехал к умирающему ребенку врач Фатыхов. Мимо них ушла в район Еэва искать работы; за ними скрылась невестка Ситска Лиили, чтобы жить своей жизнью; радостно и легко шла Кристина, пытаясь представить себе, как будет учить детей.
Под этими тремя ивами долго стоял изгнанный с Анькиного дня рождения Роман Ситска.
Дома печальная Ванда прижала его голову к своей груди.
Ром, ты хороший, лучше всех. У тебя прекрасная душа, но не все это понимают, Ром. Посмотри на меня!
Ситска сидел подавленный, свесив руки с колен.
Ром, не огорчайся.
Ты ничего не спрашиваешь? удивился инженер и вытер глаза.
Ром, милый Ром. Ванда гладила его острые костлявые плечи и ничего не спрашивала. Она опустилась на пол, положила голову на колени мужу, и Ситска положил руку на ее волосы.
Прости меня, сказал Роман, и они оба заплакали.
Позже, когда они уже лежали в постели и комната была полна удивительного ночного света, муж сказал:
Что-то не так. Не знаю что. Наверно, мы должны смириться со своей жизнью.
Это неизбежно, Ром.
Разве для нас главное не в том, за что он каждую минуту может отдать жизнь? Ты думала об этом?
Да, Ром. Думала.
Три ивы уже давно остались позади Йемеля. Ни одного облачка в небе; плоская серо-белая равнина и небо соединялись в бесконечной дали. По вечерам мела пронизывающая до костей поземка, а на рассвете где-то на холмах выли волчьи стаи. Долгими днями в этой бесконечной пустыне Йемель, старый бродяга, тосковал по домашнему теплу и сердечным человеческим словам. Он все время всматривался в даль скоро ли деревня, где редкие деревья, церковь на возвышенности, замерзшее на заборе белье и окна с висящими на ниточках зелеными, синими, красными блестящими елочными шарами.
Он тосковал по высоким воротам заезжих дворов, по светло-синему дыму печных труб, по запаху портянок и мокрых валенок в теплом доме. И чем больше темнело, чем сильнее пронизывал ветер, тем уютнее казались дома с высокими крылечками, с неуклюжими теплыми печами, с телятами и козлятами в комнатах.
Бухгалтер швейной артели Ибрагим Рахманов в первую очередь заботился о лошади, поил ее у деревенских колодцев, укрывал на ночь брезентом и тулупом и доставал сено.
Едучи в гору, он каждый раз выпрыгивал из саней и подталкивал их сзади или шел по начисто выметенной ветром дороге рядом с санями, положив руку на оглобли.
Колхозная лошадь. Сдохнет, горя не оберешься, вздыхал он.
Много раз на дороге им попадались замерзшие лошади с обледеневшей шерстью на холке, с оскаленными большими зубами. Иногда из-под снега торчали копыта или голова.
Тяжелая будет весна, зло произнес Рахманов.
У вас тут только в войну стало так тяжело? спросил Йемель.
Да, так тяжело только теперь.
Говорят, что в Такмаке и раньше бедствовали.
В Такмаке полей под хлеб много, рабочих рук мало. Государственные поставки они выполняют из года в год, но самим колхозникам ничего не остается.
Это почему же? настойчиво добивался Йемель.
Сейчас не время рассуждать, сказал Рахманов. После войны решим, как правильнее и как лучше, только сначала надо разгромить врага.
Облезлая русская церковь одиноко стояла среди равнины. Они промчались мимо нее, оставив позади себя крик вспугнутых галок, русло реки и вербы в глубоком снегу.
Русская церковь в Татарии? оглядываясь, удивился Йемель. Луковицы куполов, окрашенные синей вокзальной краской, были закрыты тучей любопытных галок.
Часть деревень еще при царе перешла в православную веру. Что у тебя за дела в Казани?
Абдулла посылает сестре продукты, старик сам не ездок. Просил меня: «Будь другом, отвези». Ну как я ему откажу, я ведь у него живу.
Рахманов понимающе кивнул. Он был небольшого роста, широкоскулый и большелобый. Карие глаза заботливо, дружелюбно смотрели на деревни, на животных, на женщин, на кашляющих детей.
В деревнях, где они останавливались, дети замирали у края стола и следили за каждым куском пищи, который исчезал во рту гостя.
Молодка, а чего-нибудь тепленького, душу согреть, найдется?
Женщина отрицательно трясла головой.
Неужели кипяточку не дашь?
В ведре на донышке остатки угля. Женщина соскребла их и направила трубу самовара в печь.
Урожай у вас хороший был? спрашивал Рахманов. Он развязывал платок, доставал из него замерзший хлеб и клал на печку оттаивать.