Еэва принесла иголку с ниткой и стала перед ним на колени.
У тебя старые пуговицы?
Да. Эстонские.
А шинель советская?
Да.
Почему? В магазине пуговиц полно.
Он поблагодарил Еэву:
Золотые у тебя руки!
Расставаясь, они долго целовались.
Свен, я жду!.. напомнила Еэва. Любимый еще не ушел, а она уже мучительно ждала нового свидания. Я сварю сегодня холодец, хочешь? спросила она нежно. Лутсар хотел.
Потом Еэва вошла в комнату, убрала постель и быстро оделась. Ее сердце стучало изо всех сил. Свен! Свен Лутсар! Свен Лутсар!
В субботу, когда купали детей, пришла повариха и вызвала Еэву в переднюю.
Он здесь, объявила Дуся.
Кто? Еэва не ждала Лутсара так рано.
Ты уезжаешь? догадалась она и оперлась о стену. Лутсар кивнул.
Завтра.
Еэва вернулась в ванную, а Лутсар улегся на постель и стал ждать ее. Еэва пришла очень поздно и разрыдалась, подавленная предстоящей разлукой.
Значит, конец?
Почему же сразу конец?
Стараясь унять рыдания, Еэва сказала:
Не обращай внимания на мои слезы. Это хорошо, что наконец ты идешь на фронт. Наконец-то!
Я не на фронт.
Как?
Лутсар рассмеялся:
Я уезжаю. Военкомат направил меня на работу в Новый Такмак.
Еэва сквозь слезы посмотрела на него и пошла в кухню готовить ужин.
Весь следующий день Еэва провела в суете. Она жарила и пекла, упаковывала сухари и блинчики в дорогу, хотя дорога была не такой уж дальней каких-нибудь двадцать тридцать километров.
Старая дура! ругалась повариха, исподлобья наблюдая, как суетится заведующая. Откармливает этого бездельника, тратит на него свои последние гроши!
Ночью заплаканная Еэва лежала на мокрой от слез подушке в кровати, казавшейся ей пустой. Где теперь Свен? Ей вспоминается Такмак, Ситска, Тильде, Кристина Свен и Кристина Свен! Это не должно случиться И Еэва заломила руки.
В спальне сильно кашлял ребенок. «Не пойду, пусть покашляет может быть, пройдет само собой», бесчувственно подумала Еэва, но все-таки встала, чтобы натереть Вите пятки гусиным жиром со скипидаром. «Может быть, дать ему теплого молока с медом? Но тогда придется развести огонь в плите», вздохнула Еэва, сунула ноги в валенки, закуталась в шаль и поспешила на кухню. Стоя у плиты, следя, чтобы не убежало молоко, она думала: лучше бы Лутсара взяли на фронт лучше это, чем какая-нибудь другая женщина.
Еэва взяла к себе на колени сонного, измученного кашлем мальчишку, подула на молоко и поднесла кружку к губам ребенка.
Пей, мой маленький
Ребенок выпил и уснул, доверчиво склонив голову на грудь Еэвы. Еэва отнесла мальчика в постель.
«Мой сын, где ты? спрашивала Еэва. У меня такое чувство, будто все хорошее, что я делаю для этих несчастных сирот, я делаю для тебя, мой сын. И если я обижу кого-нибудь из этих детей, кто-нибудь причинит зло и моему сыну, там, далеко»
Может, ваш сын тоже в тылу? спросила повариха Дуся, которая знала о семейных делах Еэвы.
Я послала запросы во все эвакопункты.
Нету?
Еэва отвернулась:
Нет.
Это ничего не значит. Мать должна всегда надеяться, сказала старая умная женщина.
«Может быть, следовало поискать его в Эстонской дивизии? Может быть, я найду его там?» подумала Еэва.
Не прошло и недели, как от лейтенанта пришло письмо. Еэва читала его с недоверием, обезумевшая от радости, и целовала дорогие слова: «Я так одинок. Скучаю по тебе». Всего несколько дней назад эвакуированным продавали ситец по списку. Еэва обменяла свою долю на продукты и послала Лутсару посылку.
Как раз в тот самый день, когда Лутсар получил эту посылку, Анька справляла свой день рождения. И Лутсар был очень удивлен, узнав, что этой расплывшейся бабенке исполняется только двадцать шесть лет.
Лутсар тщательно побрился, пригладил волосы и пришил к френчу чистый воротничок. Но было еще рано. Он открыл чемодан и развернул присланный Еэвой пакет с гостинцами, без всякого аппетита отщипнул несколько кусков и нетерпеливо поглядел на часы.
Разочаровало Лутсара общество, собравшееся у Аньки. Неприятно встретить Романа Ситска, милиционера Ганеева, Марию Цветочкину, учительницу из своей же школы, Йемеля, о котором он до сих пор ничего не знал, латыша Клауса и старика с белой бородкой, которого все называли Абдуллой.
Роман Ситска был в черном вечернем костюме, узел галстука тщательно завязан, а из нагрудного кармана пиджака выглядывал белый уголок платка. Инженер морщил нос, улыбался и был несколько смущен, как конфирмант. Милиционер Ганеев сидел, держа руку так, чтобы часы все время выглядывали из-под рукава гимнастерки, а у ног его, как верный пес, лежала коричневая полевая сумка.
Мария, такая свежая и красивая, перебирала струны гитары и смеялась, глядя в глаза сапожнику Клаусу. И почему Клауса считали сапожником? Его огромные руки хорошо справлялись с починкой часов, делали для молочной фермы бочки под масло, чинили обувь, валенки и старые калоши, паяли самовары и кастрюли. Клаус чинил все, что приносили ему, он никогда и никому не отказывал.
Что ж, оставь здесь, разрешал он, добро улыбаясь, а когда доходило до оплаты, махал рукой: Да не надо! Что за такую ерунду возьмешь!
Он жил один в избе, спал на соломе, накрывшись пальто, окруженный старыми сапогами, котлами, валенками и прочей утварью. Он переехал сюда из соседнего района совсем недавно. Рассказывали, что дом, где он жил, сгорел, двое его детей погибли в огне, а жена через месяц умерла от горя. Судьба несправедлива: дать возможность бежать из Латвии в далекий тыл и здесь потерять все от пожара!
Сам Клаус никогда об этом не говорил. Это был тихий, мягкий, улыбающийся человек, который ничего ни от кого не хотел и по вечерам играл сам себе на баяне. Баян, казалось, был единственной вещью, без которой он не мог обойтись.
Заменяет семью, говорил Клаус, поглаживая баян. Он никогда не хмурился, не злился, не расстраивался, но люди не выдерживали его по-детски светлого взгляда. Его звали обедать в семьи, то одна, то другая женщина приносила ему в плату за работу лепешки, картофельные оладьи или пшенную кашу, заставляя тут же, у нее на глазах, все съесть.
Его звали здесь Латышом Клаусом. У него были больные легкие, подвижный кадык, пшенично-желтая голова, мелкие зубы, тяжелая нижняя челюсть, светлые брови и ресницы. Он был очень высок. Лицо его не было красиво, но смотреть на него было приятно. За столом у Аньки Клаус опустил глаза и ни с кем не разговаривал. Ни Ситска, ни Йемель, ни Абдулла не могли понять, кому, для чего нужен на именинах этот сапожник.
На Аньке сверкали украшения.
Брульянты, объясняла она, облизываясь. Кушайте! Кушайте и пейте, чтоб Анькин день рождения у вас в памяти остался!
Ганеев сидел за столом рядом с инженером, хмурил брови и разглядывал запонки Ситска. Наконец он не вытерпел.
Это что такое?
Пожалуйста? переспросил Ситска, который не понял вопроса.
Вот это что это значит?
Это Ну как сказать Это запонки, неуклюже объяснял Ситска.
А-аа, неопределенно протянул Ганеев и продолжал есть. На столе были и баранина, и холодец, и жареные куры, и блинчики, и сладкие булочки, и медовая водка, и «белая головка», и соленые огурцы, и селедка, а в хлебнице лежали ржаные и пшеничные горбушки.
Анька радостно хохотала, обнимая за шею Свена Лутсара своей коротенькой толстой рукой и склонив голову ему на плечо. Все другие гости были сегодня ей не по нраву. Ганеев ревниво поглядывал на Аньку, инженер Ситска ерзал на стуле. Только Латыш Клаус тихонько сопел. Мария ткнула его в бок:
Ешь, не спи.
Йемель и Абдулла чувствовали себя превосходно. Время от времени Абдулла пощипывал Аньку за ляжку.
Все происходящее доставляло большое удовольствие Анькиным мальчишкам, которые принимали живое участие в торжественном обеде и пили из кукольных чашечек сладкое вино.
Сенька, младший сын, высовывался из-за стола маленьким, беспокойным красным огонечком. Рыжие волосы и розоватые веснушки. Он был хилым ребенком с тоненькими ножками, узловатыми коленками, но по духу атаман.
В тебя, Анька! хвалил Абдулла.