Ты, Адам, обращается он к Суднику, не плети бог знает чего.
А что? защищается тот. Разве я не прав? Добастовались один в тюрьме, другого чахотка сушит, доборолись, матери его
По-твоему, сложить руки и сидеть, с голоду пухнуть? загорелся Проц.
Партия распущена. Чего нам кулаками махать?
Вон как!
Не нами же это выдумано! Есть поумнее головы.
А своя зачем? Вшей плодить?
В хате засмеялись.
Вошла Ганна Гуралева была во дворе, прислушивалась.
Потише бы! На улице слышно. Потом сказала мужу: Кажется, идут.
Уже идут зашелестело по хате.
Гураль вышел, за ним выскользнула и Ганна.
Молчание залегло по углам, настороженное, выжидающее.
Издалека?
Кто его знает.
Под окнами шаги. Топот в сенях Первым вошел Устим.
Погасите свет.
Кто-то подул на каганец. Темнота сгустилась, и в хату вошли двое. Он и она. Ее узнали сразу, по тому, как поздоровалась.
Все пришли?
Девушка откинула косы, прошла дальше. И другой, неизвестный, которого ждали, шагнул за ней в глубину хаты.
Товарищи! тихим голосом сказала девушка. Я не могу назвать вам человека, который пришел к нам. Вы сами понимаете Она что-то шепнула своему спутнику и села на скамью рядом с Устимом.
Гость не садился. Оперся на угол стола и какое-то мгновение оглядывал призрачные фигуры, притихшие в ожидании. Потом сказал:
Я прибыл от рабочих Копани. Городские пролетарии приветствуют вас и призывают сплотиться в единый фронт Голос хриплый, сдавленный. Профашистские правители Польши превращают наш край в плацдарм для подготовки войны с Советской страной. Оратор волновался. Он резко наклонился вперед, голос стал тверже. Зверские расправы, которые чинит дефензива над лучшими сынами и дочерьми народа, не должны нас пугать, а, наоборот, сплотить на массовые выступления против режима санации КПЗУ распущена. Но пусть не радуются этому наши враги, мы и впредь останемся членами партии. Пролетариат не сложит оружия, пока не добьется своих прав.
Он умолк, и в хате некоторое время стояла тишина. На полу сонно бормотали дети, скребся кот в сенные двери, мяукал протяжно и жалобно, а за окнами, за глухими рублеными стенами лежал мир большой и таинственный. Кто-то в нем умирал, кто-то рождался, кто-то плакал, а кто-то смеялся. Там, в этом мире, подстерегала смерть. Она ходила по дорогам немилосердная, готовая невзначай кинуться на человека. С тех пор, как помнят себя, смерть неотступно ходит за ними: в войну, которая лишь недавно выбралась из их болот и снова как будто к ним ползет; в тюрьмах, щедро набитых ими; на заработках. Смерть ежедневно глядит на них дулом осаднического или жолнерского карабина, подстерегает чахоточным кашлем или звоном кандалов
И вот сейчас они должны сказать смерти хватит! Попировала и хватит. Должны вырвать ее ядовитое жало. Может, кого и зацепит она, кончаясь, но это будут последние жертвы.
Вот вы говорите: не платите подати, раздался голос Адама в темноте. Хорошо, сегодня мы не заплатим. Так завтра же экзекутор заберет последнюю дерюжку. А? Силой возьмет!
Против силы должна стоять сила.
Что же, бунтовать?
А почему бы и нет? Экзекутор взял у вас утром, а вы возьмите у него вечером.
Эге, пробовали.
Когда пробовали, тогда и выходило, бросил Андрон. А если один цоб, а другой цобе, то черта лысого устоишь!
Время такое.
Какое? вспыхнул Проц. Да ныне самое время проучить этих бандюг: сенокос начинается, а там впереди и жатва.
Так что? Косить не пойдешь?
И не пойду!
Найдутся другие.
Не дождутся!
Не пустить и весь разговор, добавил Жилюк.
Пока не даст по три злотых, ни одна душа не выйдет. Пусть гниет на корню.
Если бы так! вздохнули в хате.
К тому идет, чтобы объединить наши силы, вставила учительница. Всех самых бедных, самых угнетенных. На каждом фольварке есть коммунистическая группа, в каждом селе подполье. Надо только теснее сплотиться, единым фронтом выступить против эксплуатации.
Бить их надо, вел свое Андрон. А то мы все молитвами отделываемся.
Какими молитвами?
В других уездах повстанцы гуляют, треплют панов и осадников. А мы всякие писания читаем, торгуемся с графом, чтобы хоть злотый прибавил.
Хватит, Андрон! разогнулся Судник. Так тебе пан и дастся! Как же! Готовь петлю Да у него видал какая свита? Одних офицеров как собак. Только зашевелись
Э, болтаешь! вскочил Жилюк. Что ж, По-твоему, милости от них ждать? Нет, с волками жить по-волчьи выть. Жаль, нет Степана.
И Степан вас не поддержал бы, дядько Андрон.
Это почему же? наклонился тот к учительнице.
Условий для активной борьбы еще нет, товарищи, ответил за нее приезжий. Кто будет кормить нас, наши семьи, если мы пойдем в леса, в подполье?
В самом деле кто? Вопрос был настолько неожиданным, насколько и простым. И они, слишком уж часто слышавшие его в тоскливой своей повседневности, сразу будто бы и не придали ему значения, словно он не их касался. Сидели, прислушивались друг к другу, думали тяжелую думу.
Кто? Кто накормит этих детей, стариков этих немощных? Чья рука засеет скупые клочки сереющих между болотами и пущами супесков, если они пойдут в отряды?
Мы и сейчас не сыты, хоть и дома сидим.
Конечно, это так, но дома наелся не наелся, а заморил червяка. Пустого борща похлебаешь и то будто легче. А там, в лесу? На щавеле не проживешь. Да и то сказать: пока ты дома, пока все вместе, не всякая собака и укусит. Тот же солтыс или экзекутор. А оставь их, женщин, с детьми одних все до нитки позабирают.
Э! Хоть верть-круть, хоть круть-верть.
В том-то и дело.
Однако поговорка эта не для нас, снова сказал товарищ из Копани. Панам скоро деваться будет некуда, а наша дорога ясная: из пущ да болот выходить в широкий мир. Недалек день, когда наши пути сойдутся с путями наших родных братьев, с Великой Украиной.
Люди зашевелились.
Ну как, товарищи? спросила учительница, встав посреди хаты. Каким будет наш ответ рабочим?
Единогласным.
То есть мы за них, они за нас, добавил Гураль.
Известно.
Пусть только весточку подадут
Молчал один Судник. Зато когда расходились, тихонько бросил:
Одна мать родила, на одном суку висеть будем.
Кроме Жилюка, кажется, его никто не услыхал. Андрону же было не до Судника. Его самого разбирала досада. «Нянчатся с этими панами, холера ясная»
Слухи слухами, а перед ивановым днем приехали в Великую Глушу набирать людей в каменоломню. Вербовщик засел в помещении гмины, и все эти дни около него вертелся народ: как-никак работа, да еще под боком. И платить обещают как будто ничего.
Андрон даже повеселел, как услышал новость. Ага, припекло-таки панам с этой дорогой, сами просят! Теперь-то мы им загнем! Запросим так, что ого! Пусть знают наших. Это не жатва, не сенокос, где женщинами можно обойтись. Для камня сила нужна. Да и смекалка Кого-кого, его-то возьмут, без него там не обойдутся. Потому что кто так, как Андрон Жилюк, мог подорвать породу, когда еще раньше работал в каменоломне? Ну, скажите: кто? Молчите. То-то! А он, бывало, как начинит, как ахнет, все Полесье вздрогнет. Взрывы у него громом гремели, не то что у других, пшикнет и все. Нет, Андрон еще покажет, на что он пригоден! Увидите!
Но прошел день, прошел другой, а за ним никто не приходил. Никто даже не намекнул Андрону, чтобы явился в гмину, будто его совсем и не было в Глуше. «Что за холера? сокрушался он. Может, магарыча ждут? Так откуда я его возьму?»
Третьего дня, управившись с делами, Андрон бросил Текле:
Ну я пойду.
Куда?
Раскудакалась! Куда да куда! Разве не знаешь вербовщик в гмине.
А он звал?
Жди. На тот свет скорее позовут.
Сорочку сменил бы.
«И штаны не мешало бы. Из первой получки нужно будет купить», подумал Андрон. Напялил на плечи крашенную ольхой полотняную сорочку, которая топорщилась, как железо, отряхнул полову со штанов и пошел.
«Сначала зайду в лавку, соображал по дороге, чтобы не думали, что прямо к ним поплелся возьмите, мол, очень вас прошу Они, наверно, только того и ждут, чтобы по-своему чтоб свою плату дать» Нет, он их еще поводит за нос, холера бы их взяла.