Лавка Пейсаха стояла тут же, на краю сельской площади, недалеко от гмины. К старому, под ржавой крышей, кирпичному домику с выцветшей от старости вывеской над входом можно подойти сбоку так, что никто не увидит. Но Жилюк нарочно поплелся через безлюдную площадь, даже не оглянувшись на гмину. Медленно, как и приличествует настоящему хозяину, вошел в открытую дверь.
Слушаю вас, Андрон Потапович. Чего желаете?
«Ишь ты! Даже по отчеству величает. Торговец как торговец: в душу влез бы».
А что желать, коли денег нет, ответил попросту.
Э, без денег плохой разговор, сразу охладел Пейсах. Без денег человек ничто, пустое место
«Небось, не сожру твоего добра, паршивец, выругался в душе Андрон. А шлеи хороши, оценил он глазами товар. Да и вожжи не помешали бы, старые совсем истрепались».
Он еще немного повертелся, поглядел по сторонам и вышел. Мимо лавки как раз проходил дед Миллион.
Как там твой хлопец, Андрон? Пойдем-ка, расскажешь.
Они отошли, присели на траве под липой.
А что хлопец? На живом, говорят, как на собаке. Поправляется понемногу. Уже ходит.
Говорил ему тогда
Э, знал бы, где упадешь!
Миллион достал потертый кожаный кисет, вынул трубку.
Может, закуришь? Паныч табаком угостил, а я смешал его с буркуном ничего!
Давай попробую.
Вербовщик как будто приехал?
Будто бы.
Я так считаю: кого-кого, а тебя непременно должны взять.
Верно. А возьмут ли увидим.
Пока Андрон скручивал непослушными пальцами цигарку, старый вытащил откуда-то огниво и, покряхтывая, начал высекать огонь. Кремень прыскал искрами, крошился, дед поворачивал его так и этак, прикладывал трут, а он, проклятый, не загорался.
Словно и не отсырел! удивлялся старик и продолжал чиркать изо всей силы.
Откуда ни возьмись постерунковый.
А покажи-ка, дед, огниво.
Вот еще! Словно пан сроду его не видел.
Видел не видел, а давай. Постович чуть не вырвал у старого огниво. Ишь голытьба, будто не знает, что это уменьшает прибыли спичечных компаний государства. Айда в гмину, да живо у меня! прикрикнул он, видя, что старик не спешит вставать. А ты за свидетеля, обернулся к Андрону. Акт подпишешь.
«Холера ясная! Этого еще недоставало. И зачем мне было встречаться с этим Миллионом? укорял себя Жилюк. Теперь все пропало»
В гмине за длинным, устланным бумагами и бумажками столом на самом деле сидел вербовщик. Посреди комнаты, заложив руки за спину, медленно похаживал солтыс Хаевич. Видно, что-то они обсуждали, потому что, как только постерунковый вошел, Хаевич бросил:
Зачем привел этих лайдаков?
Акт составить. Огниво вот конфисковал.
Будто ты конфисковывал что-либо путное.
Постович вытолкнул приведенных в коридор, а сам за несколько минут написал акт.
Пять злотых заплатишь, старое быдло, ткнул он старику бумажку.
Как же так, пан постерунковый, начал было дед Миллион, огниво забрали, да еще и пять злотых плати? Побойтесь бога! Где я их возьму?
Поболтай у меня! В холодную захотелось? ощерился постерунковый. Неделя сроку. И без напоминаний.
Дел Миллион плюнул и вышел, на все лады кроя всех, от Постовича до президента Мосцицкого
Вышел и Жилюк, стал на крыльце, задумался.
«Может, зайти? Как раз никого нет Да и случай подвернулся» Попил воды, застоявшейся, невкусной, потоптался еще немного и открыл дверь:
Можно, пан староста?
Хаевич резко обернулся.
А ну, заходи, заходи, да запомни: «пан солтыс», а не «староста», пся крев! Или, может, тебе по-другому растолковать?
Спасибо, запомню и так.
Что скажешь? Может, что-нибудь про Степана?
Андрон переждал, пока Хаевич немного успокоится, и, обращаясь больше к вербовщику, промолвил:
Просил бы панов взять меня на работу. Слыхал каменоломню открывать будете. Так я сами знаете работал когда-то.
Хлоп работал на карьере? оторвавшись от бумаг, спросил паныч и перевел взгляд с Андрона на солтыса.
Да. Но у хлопа большие долги перед отчизной.
Выплатит, сказал вербовщик. Заработает и выплатит. А нет сами вычтем.
Я имею в виду долги не только денежные. Этот хлопец отец политического злодея, члена КПЗУ Степана Жилюка. Да и сам, видно, такой, прибавил Хаевич. Пусть благодарит матку боску, что не упрятали и его с сыном.
Паныч поднялся, вышел из-за стола.
Но, пан солтыс, вина моего сына начал было Андрон.
Еще не доказана? вскипел Хаевич. Радуешься, что он убежал? Пся крев, на одном суку будете висеть.
«А это еще увидим, чуть не сорвалось с Андроновых уст, увидим, пан солтыс, кто где будет висеть. Не вечно твое господство. Не вечно».
Но второй мой сын, пан солтыс, честный воин, Андрон все-таки решил поговорить с властью. И не какой-нибудь жолнер, а капрал. А младший пострадал не где-нибудь у графа на службе. Должна же быть какая-нибудь привилегия.
Вы слышите? Он еще привилегий захотел! Хаевич схватил Андрона за воротник.
Жилюк уперся, и солтыс, даром что откормленный, не мог с ним совладать.
Прочь!
Андрон высвободился из солтысовых рук, стоял гневный, побагровевший.
Я пойду, пан солтыс. Он нажал на скобу, метнув из-под насупленных бровей пучки невидимых стрел.
Да смотри! Не то такую работу получишь вовек не забудешь.
Не забуду! скрипнул зубами Андрон.
Соловьиными ночами доцветала весна. В лесах за Припятью седыми колокольчиками приникала к земле сон-трава, а между ольхой, в кустарниках, густыми кистями буйствовала хохлатка, стелился барвинок, густо кустился мокричник. На болотах зелеными остриями уже покачивался камыш, туго клонилась при ветре молодая осока. Еще немного и упадет она, сочная, душистая, от взмаха косца, ляжет тугими волнами. Но это еще будет. А сейчас шепчутся травы, гомонят птицы. Деревья, кусты, берега все оделось в нежные зеленые уборы. Даже песок покрылся сероватой мать-мачехой, словно взял да на удивленье всему и зацвел каким-то неведомым цветом.
Только Глуша никак не сбросит печальной одежды. Разбрелась отдельными домиками где посуше над рекою, отмежевалась плотами и канавами и дремлет на солнцепеке. Плывут над нею журавлиные стаи, предвещают вёдро, в чащах, обступивших ее, щелкают соловьи, кукуют серые кукушки, а она словно равнодушна ко всему, словно это не про нее. Загляделась печальными глазами старых хат и онемела. Если и отзовется, то разве громким, надрывным плачем да громкой бранью. Нет в ней даже шинка, где хоть бы изредка разгулялась скованная мужицкая воля. Время не дало Глуше ничего такого, только высится среди болот и лесов белостенный дом графа Чарнецкого. И стоит он, словно привидение, на сотни верст от многолюдных городов и городишек, удивляет сметливый крестьянский ум. Что заставило родовитого шляхтича забраться в такую глушь? Чего искал он тут и что нашел? Не сказочную ли королеву Бону, которая с давних времен правила Полесьем? Пан, говорят, одинокий, имеет только приемного сына, который живет далеко-далеко, где ни болот, ни лесов, где домов как деревьев в пуще
Тихие вечера ткут над селом лунную пряжу, белеют черешнево-вишневым цветом, а Глуша притаилась, коптит лучинами. Ни веснянок, ни молодого смеха. Тоска. Безбрежная, бескрайняя. Стукнет ведро о сруб колодца, заскрипит журавль, завоют с голоду собаки и снова тишина
За думой дума, за воспоминанием воспоминание
Видит во сне Глуша свою судьбу долю будущую, желанную, и ту, прошлую, давнюю, древнюю. Когда не было в селе ни богатых, ни бедных, когда рощи кишели дичью, а воды рыбой и никто не имел над этим власти, когда не платили за кота, за собаку, за потраву, когда не было на пути ни графов, ни старост, ни осадников, ни постерунковых, ни экзекуции. А были труженики, приволье
Видит сны село. Кто спит, кто не спит, поскребывает взлохмаченную голову: «И когда уж оно, господи, переменится? До какой поры паны будут кровь сосать?..» А с утра снова: ноги в руки и айда за насущным. Кто в фольварк, кто в дорогу, на пашню, кто на свой кровью и по́том политый клочок: не поспело ли, нельзя ли хоть намять на затирку?
До каких пор?