Сегодня двадцать четвертое сентября. Через три месяца и четыре дня мне исполнится восемнадцать лет. Записи мои не знаю на что и похожи.
ПО СТАРЫМ СЛЕДАМ
Наш батальон разместился в одном из пригородов Караганды. Разбили большие, длинные палатки, прямо в открытом поле. Из дерева сколочен только один домик для медпункта. В нем Шура. Я ее вижу очень редко.
Здесь мы тоже роем. Котлован. Под фундамент для завода.
Вечерами, после нелегкого трудового дня, мы обычно собираемся и поем. Все больше грустные песни.
В одной из палаток устроили нечто вроде клуба-читальни. И меня снова сделали заведующим. Я развесил плакаты и лозунги, разложил книги. Стал выпускать стенгазету, сразу на четырех языках: на русском, армянском, азербайджанском и грузинском.
Как-то ко мне подошел боец. Я не знал его.
Не разживусь ли у тебя бумагой для курева?.. спросил он.
Это был довольно высокий человек, лет тридцати тридцати пяти.
Я протянул ему целую газету. Он удивился:
Такой богатый?..
Не очень-то, ответил я. Просто ты мне понравился, дружище.
Он усмехнулся.
Чем бы это?.. Однако будем знакомы. Моя фамилия Сахнов. Запомни, может, пригожусь. Я штукатур.
Это твоя профессия?
Профессия у меня совсем другая. Просто я научился этому. Стоящее дело.
Почему-то он показался мне странным. А в общем обыкновенный боец Александр Михайлович Сахнов, родом из западных краев России. И сложением, и речью он какой-то весь кряжистый, от земли. И вид у него внушительный.
Мою деревню фашисты захватили, сказал он. Я в ней тогда не был, слыхал только. Да хоть и был бы, что бы я сделал? Почему все так получается, ума не приложу? Ты хоть что-нибудь понимаешь?
Думаю, причина в том, что враг очень сильный
Это и дед мой может засвидетельствовать из могилы, буркнул Сахнов. Я спрашиваю тебя: почему он сильный? А мы, значит, нет?
Так мы с ним и не пришли к единому мнению. Но одно было ясно обоим: неравенство сил не может быть долгим, очень скоро наша чаша на весах станет еще тяжелее. В нас вселяло веру и то, что страна напрягает все силы, чтобы остановить врага. У нас есть союзники. Эмигранты-чехи создают свое войско в пределах нашей страны. И поляки тоже. Они, как пишут газеты, скоро отправятся на фронт.
Тоже сила, говорю я Сахнову, тоже помощь!
Для верности ты лучше надейся на свои кулаки, усмехается Сахнов. Я вот, браток, удивляюсь, почему нас не отправляют на фронт, меня, тебя? Штукатурить ведь и бабы могут. К тому же завод вполне можно разместить и в неоштукатуренном здании
У всех одно на уме. Все мы с тревогой следим за событиями на передовой. Ребята нашей части, едва придут с работы, бросаются ко мне в читальню: какие новости с фронтов? По приказанию комиссара я регулярно отмечаю на карте города, которые оставляют наши, отходя на восток. Это очень тяжелая обязанность, но ничего не поделаешь. Бойцы долго разглядывают захваченные гитлеровцами города и области и молча отходят от карты. И кажется, будто они присутствуют на погребении близких. Черные кружки, которыми я отмечаю передвижения наших войск на карте, уже поджались к Москве. Неужели мне еще предстоит окружить черным и столицу!.. Нет, не верю в это!
* * *
Я зашел к Шуре в медпункт. Голова, говорю, у меня болит Но Шура поняла, что моя головная боль только предлог.
Она в белом халате, в белой косыночке.
Досыта наглотался пыли в пустыне?
В голосе у нее тревога
А ты, спрашиваю я, зачем пошла в армию?
Она смело и прямо глянула мне в глаза и вдруг неожиданно тихо проговорила:
А что же мне, в тылу ржавчиной покрываться?.. Голова, говоришь, болит?
Да нет.
Живот?
Нет.
Я сердито посмотрел в ее синие глаза.
Ничего у меня не болит, и никакая твоя помощь мне вовсе и не нужна.
Она закрыла лицо ладонями. Я вышел.
Едва я, переступив порог читальни, притворил за собой дверь, слезы невольно полились у меня из глаз. Отчего бы?..
* * *
У нас в батальоне полный комплект бойцов и командиров. Все, как один, поднимаются в шесть утра, по команде дневальных. Умываются, делают зарядку, в семь завтракают, после чего строем отправляются на работы. Возвращаются вечером в девять. В палатках остаются только дневальные, больные и я.
Я написал письмо Маро:
«Знаешь, Маро-джан, мы еще не на фронте. Живем, можно сказать, как на курорте. Но это очень плохо. Я очень хочу на фронт. И поскорее. Ведь проклятые фашисты топчут нашу землю. Но ты, наверно, все знаешь из газет и радио слушаешь. Я спросил у нашего комиссара, почему мы не отправляемся на фронт, он сказал, что тыл тот же фронт. Но в этом я ему не верю. Я хочу на самом ответственном и трудном участке фронта воевать с врагом. Я с нетерпением жду, когда наконец нас повезут на запад, на передовую»
Написал письмо и отправил. Свои треугольники мы отсылаем без марок. Это специальная льгота для бойцов.
Серож пишет химическим карандашом. Послюнявит грифелек и пишет. И язык у него от этого подолгу остается синим. Сложив письмо в треугольник, он обычно протягивает его мне, просит адрес надписать
Я чувствую себя придавленным. Все думаю, зачем же нас призвали в армию, если оружия не дают, не готовят к бою? Немцы ведь уже Киев заняли, под Ленинградом стоят. И натиск их продолжается. Мое горячее желание воевать с фашистами не сбывается.
Я хочу на фронт! говорю Серожу.
Я тоже, отвечает он. Но нас не отправят
Почему?
Он пожимает своими узкими плечами.
Откуда мне знать!..
Я решаю покончить с этим и рвануть на фронт. Интересно, Шура согласилась бы уйти со мной? Но я и словом не обмолвлюсь с ней о своем решении.
* * *
Холода наступили ранние, очень ранние.
Ночами мы в наших палатках промерзаем до костей. Шура изредка приносит мне немного спирту. Разведет водой и говорит:
На, пей.
Эту отраву?
Пей, согреешься
И я понемногу привыкаю пить спирт. Шура требует, чтобы я еще и ежедневно, утром и вечером, обтирался холодной водой.
Знай, что чистое тело меньше мерзнет.
Я с удовольствием выполняю ее советы. Но все равно холодно. Я написал маме:
«Милая мама, пришли мне стеганую душегрейку. И теплые носки, если есть шерсть»
От холодов свалились трое ребят-азербайджанцев. Один из них из нашей соседней деревни. Отличный парень, скромный. Я давно его знал. Он привозил к нам в городишко черешню, виноград, персики и всякие фрукты на продажу. Погоняя навьюченного корзинами осла, с весами-тарелками через плечо, он проходил по улицам и выкрикивал по-армянски:
Отборные персики, персики!.. Самый лучший виноград!..
Вскоре он умер. Мы похоронили его
«Самый лучший виноград!..»
А у него двое детей. Там, в наших далеких ущельях
Я выменял на толкучке свою пайку хлеба на вату. Сошью себе стеганку, надену, чтоб спина не мерзла. Хотел Шуре отдать, чтоб она мне сшила, да постыдился. Шура смотрит на меня с такой грустью, с такой жалостью, что плакать хочется
Разорвал я одну из своих рубах и с грехом пополам выстегал подобие душегрейки. Надел, и сразу стало теплее. Смастерил такие же штуки Андранику и Барцику тоже. Оставался только Серож. Ваты на черном рынке больше не попадается
Встретил Сахнова.
Не замерзаешь? спросил он.
Пока терплю.
Нагревай кирпич и на ночь подкладывай его себе под ноги, посоветовал он. И следи за тем, чтоб портянки у тебя всегда были сухие и чистые. Морозы будут еще сильнее.
Сегодня первое октября. Через два месяца и двадцать семь дней мне будет восемнадцать лет. Записи мои неспокойны.
ОЛЕДЕНЕЛАЯ ЗЕМЛЯНКА
В холод работать под открытым небом истинное бедствие. Парни-то все ведь с юга!.. Руки коченеют. Носы и уши отморожены.
Каждое утро растираюсь до пояса снегом, как советовала Шура. Она-то знает, как уберечься от холодов.
Не стало хватать хлеба И, надо сказать, голодная жизнь пострашнее морозов. Ужасные дни.
Шура все учит меня:
Смотри пей только кипяченую воду
Мы вырыли себе землянки и перекочевали в них из палаток.
Стены очень скоро сковало морозом. И с топливом беда. Спим, укрываясь чем можем.