Кто-то вдруг кричит из угла:
Братцы, замерзаю!..
Боец-грузин, сидя на заиндевевшей доске, напевает по-своему что-то жалобно-тоскливое
* * *
В Москве завершились переговоры глав правительств трех великих держав Советского Союза, Соединенных Штатов Америки и Великобритании, на которых обсуждались вопросы о совместной борьбе с гитлеровской Германией и об оказании материальной помощи Советскому Союзу. Я знакомил бойцов подразделения с сообщениями о ходе и об итогах переговоров, часто читал им вслух газеты. Все эти новости вселяли надежду. Но тревожило то, что на подступах к Москве в эти октябрьские дни шли тяжелейшие бои. Я расчертил карту красными стрелами к западу и югу от Москвы, указывая предполагаемое направление контрнаступления наших войск, хотя они пока еще всё оборонялись.
Слух о том, что большинство наших правительственных учреждений эвакуировано из Москвы в Куйбышев, подействовал на бойцов подавляюще.
Неужели нашим войскам придется и столицу оставить?!
Эти слова, тяжелые и горькие, были у всех на устах. Никто больше не улыбался.
Серож Зарелян припал ко мне:
Давай сбежим?..
Куда? спросил я.
Сбежим на фронт, под Москву! Почему не отправляют нас воевать! Чего оружия не дают?!
Комиссар нашего батальона Тоно Надоян, очень смуглый и очень добрый здоровяк. Он лично руководит моей читальней.
Как-то вечером я говорю ему:
Товарищ комиссар, разрешите обратиться к вам с просьбой?
В чём дело? спрашивает он.
Прошу направить меня на передовую!..
И много таких желающих?
Много. Почти все.
Это хорошо! кивнул он. Но ты все же подожди, дорогой. Командование помнит, где мы есть. И раз не отправляет на фронт, значит, и здесь мы тоже очень нужны.
* * *
Я по-прежнему сплю и во сне вижу, как бы мне оказаться на фронте. Тут чувствуешь себя каким-то ничтожным. Такое в мире творится, а ты отсиживаешься в тылу!..
Шура время от времени приносит немного спирту, для бодрости духа. Но мне уже все не впрок. Я пропадаю.
Город полон эвакуированных. Все они из западных областей. За хлеб и сахар отдают все, что имеют, костюм, кольцо, часы
Ночь. Серож разбудил меня, сунул в ладонь краюху хлеба.
Откуда?
Не спрашивай, вздохнул он. Я теперь хлеб в часть доставляю
Он поспешно отошел от меня. Зажимая в ладони хлеб, я чуть не заплакал. Ведь этот кристально чистой души парень украл его?! Боже праведный!..
* * *
Я еще из дому прихватил с собой две книжки «Песни и раны» Исаакяна и сборничек «Западноармянские поэты». Записные книжки я уже исписал и отправил их матери. Теперь все свои заметки делаю на полях «Песен и ран».
Смерти я не боюсь.
* * *
Артист из Батуми, Каро Зананян на год старше меня. Я помню его по сцене. Он был очень хорошим Пепо, Сейраном. Его красивое лицо сейчас как бы погасло, плечи обвисли. Втянув руки в рукава, она едва передвигает ноги.
Как-то спрашивает меня:
Смерти боишься?..
Не знаю.
Боишься! сказал он с гамлетовской улыбкой. По глазам вижу. Все мы боимся. Все, как один
* * *
Вечер: Каро говорит мне:
Я познакомился с двумя женщинами, эвакуированными. Пойдем к ним?
Мне даже слушать его страшно. Он захохотал, как Мефистофель.
Надеешься домой живым вернуться? Э-эх!.. Я свою жену, Аиду, знаешь как люблю? Но я уже мертвый! Слышишь, мертвый?..
Я попробовал было усадить его рядышком, ну хоть бы в шахматы, что ли, сыграть, успокоить. Он снова захохотал.
Меня пожалеть надо и тебя тоже Не идешь? Выходит, и ты тоже мертвый!..
И он ушел. Жаль. Ему всего двадцать шесть. Никогда еще я не видел его таким красивым.
Сегодня восьмое октября. Через два месяца и двадцать дней мне будет восемнадцать лет. В записках моих мефистофельский дух.
ЛЕДЯНЫЕ ПОЦЕЛУИ
Я снова написал Маро: «Прими мои ледяные поцелуи. (Это потому, что здесь очень холодно.) Прости мне мой грех. Ты богиня Анаит, чей трон в небесной выси!» Все это я начертал на полях «Песен и ран». И не отправил, конечно. Помнит ли Маро меня? Я ведь даже к руке ее не прикасался!.. Еще одной раной стало больше на страницах «Песен и ран». А я все писал и писал. «На восходе дня, коленопреклоненный, я шлю тебе свою молитву, мой далекий огонек!..»
Октябрь. Снежные сугробы. Морозно.
* * *
Лейтенант Арам Арутюнян вызвал меня к себе.
Я уезжаю, сказал он.
Куда?
На фронт.
Я с мольбой уставился на него. Он собирает вещи. Подтянутый, стройный, бравый. Начищен до блеска, все так и сверкает пуговицы, пряжка, сапоги. Протянул мне брюки и пару белья.
Это от меня на память.
Я почувствовал себя совсем осиротевшим.
Значит уезжаете?
Родина в опасности. Надо, брат, ехать. Надо фашистам показать!..
А я? кричу в отчаянии. Меня тоже возьмите с собой, умоляю!..
Это не от меня зависит
Но на прощанье он вдруг сказал:
Желаю тебе от всей души попасть на фронт.
Я обнял его, как когда-то отца обнимал маленьким и беспомощным.
Возьмите и меня! Возьмите!..
Лейтенант высвободился из моих объятий. Что он мог сделать? Я не заплакал, только зубы сжал. Встречу ли еще его? Едва ли
* * *
Сегодня мы похоронили двух бойцов. Шура принесла мне спирту.
Берегись морозов!..
Пришло письмо от Арама Арутюняна. Из Чкалова.
«Мне присвоили звание старшего лейтенанта и назначили командиром роты, пишет он. Направляюсь на передовую»
Морозы стоят отчаянные. Арам уехал сражаться. А я в этой промозглой землянке. За что?..
Зашел Каро.
Что поделываешь, дорогой? спросил он.
Мозгую, как бы рвануть на фронт.
Он засмеялся. Попросил махорки. У меня ее не было. Хлеба спросил тоже не было. Увы, и воды у меня не было. Он шмыгнул носом и пробурчал:
С ума вы все посходили!..
Я предложил ему вместе махнуть в Караганду, в военкомат, на фронт проситься. Он спрятал свое изборожденное морщинками лицо в обмороженных ладонях и прохрипел:
Псих!
* * *
Вечером Серож дал мне кусок хлеба.
Один из наших упал и ногу сломал. На льду поскользнулся. Его домой отправляют сказал он.
Несчастный, посочувствовал я. И тяжелый перелом?
Серож зашептал:
А он очень даже рад
Чему?
Что домой едет.
* * *
После отъезда Арама командиром нашей роты назначили старикана. Первым долгом он прикрыл мою читальню.
Какие еще тут книги? Чушь собачья! Отправляйся-ка лучше землю копать.
И я пошел землю копать.
На бетономешалке работаю. Стараюсь не обморозить лица и рук. Шура волнуется:
Ты ведь такой хлипкий, не выдюжишь.
Чему быть того не миновать, говорю я.
И Шура вдруг придумала просить начальника санчасти взять меня санитаром.
И не вздумай! рассердился я.
Шура плачет.
* * *
Седьмое ноября. Двадцать четвертая годовщина Великой Октябрьской революции. Наш батальонный комитет комсомола принял решение работать в этот день на строительстве, ознаменовать праздник двухсотпроцентным выполнением плана. Наше подразделение сейчас на важном задании: мы строим помещение для эвакуированного сюда предприятия. Наш лозунг: «Все для победы родной Красной Армии!»
С шести утра мы уже на стройке. Вернемся только в десять вечера. Так было решено на ротных комсомольских собраниях. Про себя все невольно задаемся вопросом: будет ли и на этот раз парад на Красной площади, как во все мирные годы? Бои ведь идут уже на подступах к Москве?.. Гитлер бросил на Москву свои отборные силы, приказав войскам Гудериана именно седьмого ноября пройти по Красной площади.
Ах ты, оголтелая тварь! взъярился Сахнов. Смотрите-ка, каков у него аппетит!..
У нас на стройке еще вчера установили громкоговорители. Комиссар уверяет, что парад обязательно состоится и мы услышим голос Москвы
Так оно и случилось. Ровно в десять наши громкоговорители все, как один, разнесли над стройкой знакомый родной голос Красной площади.
Сахнов прослезился.
Москва не сдается, братцы! Вы слышите ее?