Мы садимся на оголенные корни «Вороньей деревни». Сень говорит медленно, однотонно, и только изредка прорываются у него взволнованные нотки.
Оказывается, многое изменилось с тех пор, как мы впервые слушали Каверу.
Правда, Сеню пока не удалось установить связи с Трубчевским и Суземским райкомами партии они по-прежнему в глубоком подполье, но он узнал, что многие бойцы Середино-Будского отряда и кое-кто из членов райкома после боя в урочище «Две печи» благополучно ушли в Хинельские леса. Наладил он связь и с местными подпольщиками. Их донесения говорят, что эсэсовские дивизии только что покинули район. Очевидно, фашисты считают, что очаги сопротивления разгромлены, а пожары, виселицы, расстрелы привели в трепет и повиновение советских людей. И фашисты обнаглели: по двое, по трое ходят они по лесным дорогам, забирают скот в селах. Больше того: фашистское командование оголяет гарнизоны в Буде и крупных селах. По мнению Сеня, это не только потому, что немцы считают себя в безопасности. Снятые гарнизоны неизменно направляются на северо-восток в сторону Москвы. Туда же движутся через район войска из Германии. В том же направлении идут грузы.
Взять хотя бы станцию Зерново, говорит Сень. Это маленькая незаметная станция рядом с Будой на магистрали Киев Москва. Сейчас она стала тупиковой впереди еще не восстановлен мост через Неруссу. Ну, так вот на эту станцию каждый день прибывают эшелоны с боеприпасами и бензином. Все это перегружают на машины и гонят опять-таки куда-то на северо-восток. Куда?..
А что если нам ударить на Зерново? вырывается у меня.
На Зерново? взволнованно переспрашивает Сень. Эта мысль мне самому не дает покоя. Но как ударить?.. Какими силами вы располагаете, комиссар?
Нетрудно подсчитать наши силы: они малы, бесспорно малы. Но значит ли это, что надо отказаться?
Со своей стороны я сделаю все, что смогу, говорит Сень. У меня есть люди в Буде. Они дадут вам точные сведения о гарнизоне, о подходах
Как бы эти люди не оказались похожими на Богачева, сухо замечает Пашкевич.
Что? Вы знаете Богачева? и Сень даже поднимается от волнения. Мерзавец! Мы слишком поздно узнали его. Какой тихоней прикидывался! Ведь он работал в нашей школе. Ему было многое известно об отряде, о райкоме. У него одно время даже хранились наши припасы. А сейчас Богачев околачивается в полиции, в Буде. Наш человек слышал, как он бахвалился своей биографией
Оказывается, в далеком прошлом Богачев был подполковником царской армии. В начале гражданской войны перешел на сторону Советов, вступил в партию и в 1925 году занимал какой-то руководящий пост в Орловском военном округе. Однако тут его карьера рухнула: его любовницу, иностранную актрису, арестовали при попытке перехода границы и нашли у нее важные секретные материалы из штаба Орловского военного округа. Началось следствие. Богачеву удалось убедить следователя, что он ни при чем, что актриса агент иностранной разведки, ловко подсунутый ему, но Богачеву все же пришлось расстаться с партийным билетом, с высоким положением. Он уехал в Брянский лес, несколько раз менял адреса и, наконец, обосновался в тихой, неприметной Брусне
Ну, теперь внесена уже полная ясность, хмуро замечает Пашкевич. Не он ли повинен в том, что произошло у «Двух печей»?
Может быть. Очень может быть, говорит Сень и снова возвращается к Зернову. Я думал через день-два уйти в Хинельские леса и там начать собирать отряд, подполье, организовывать райком, но возможность ударить по Зернову заставляет меня задержаться.
Мы подробно договариваемся, какие сведения нужны нам о станции, о гарнизоне, о Буде, и около полуночи Сень с Каверой уходят. Захватив Пашкевича и Реву, иду к Еве Павлюк: надо на месте решить; что ей делать, и если застанем Богачева, рассчитаться с ним.
*
Подходим к Брусне глубокой ночью. Окно Евы темно. Стучим. Ни шороха в доме, ни огонька.
Ну сильна же спать, говорит Рева и, обогнув угол дома, направляется к крыльцу.
Слышу его шаги по ступенькам, оклик «Ева!» и снова торопливые шаги.
Рева возвращается. Он идет быстро, оглядываясь назад.
Двери, взволнованно шепчет он. Все двери настежь
Значит, вышла во двор, стараясь говорить спокойно, отвечаю я, но в сердце закрадывается тревога.
Осторожно обходим дом, внимательно оглядывая сараи. Никого.
Поднимаемся на крыльцо. Пашкевич включает электрический фонарик. Батарейка на исходе, и лампочка еле освещает половицы сеней.
Дверь в кухню действительно открыта настежь. Переступаем порог и в тусклом желтоватом свете угасающего фонаря видим женщину. Она лежит на полу лицом вниз. Волосы на затылке в запекшейся бурой крови. Такое же бурое пятно на полу. Знакомое платье: крупные белые горошины на темно-синем фоне
Пашкевич наклоняется над мертвой и осторожно поворачивает ее голову. Фонарик освещает уже посиневшее лицо Евы.
Убили вчера Может быть, даже позавчера, тихо говорит он.
Зажигаем лампу. Кухня все такая же, какой мы видели ее в последний раз: аккуратные занавеси на окнах, кружевное покрывало на комоде, цветы «огонька», белая клеенчатая скатерть на столе. Никаких признаков борьбы: все стоит на своих местах, словно хозяйка только что закончила уборку.
Нет, фашисты здесь ни при чем они бы все перевернули, разорили. Это и не грабители: ящики комода и сундук закрыты.
Осматриваю стол. На блюдечке грудкой лежит пепел и около него крупинки самосада. Очевидно, убийца мирно беседовал с хозяйкой, курил, а потом выстрелил ей в затылок. Около открытой чернильницы лежат два листка чистой бумаги. Тут же небрежно брошенная ручка и рядом с ней невытертая клякса на белой клеенке. Значит, Ева что-то писала перед смертью. Или собиралась писать и ей помешали?..
За окном слышится отдаленный стук колес. Или это ветер шумит в лесу?..
Мы настораживаемся. Шум все ближе Нет, это не ветер. Это телега едет по ухабистой лесной дороге.
Туши лампу! приказываю я.
Темно в кухне. Стоим у стены, приготовив оружие. Чувствую, как мурашки ползут по спине. Это не страх, это волнующее ожидание. Почему-то кажется вот сейчас явится тот, кто повинен в смерти Евы.
Телега останавливается у крыльца. Шаги по ступеням. Идут трое. Идут молча, уверенно, словно их не смущают двери, распахнутые в эту глухую ночную пору.
Стой! Руки вверх! приказывает Пашкевич и направляет на пришедших электрический фонарь.
Луч света вырывает из темноты испуганное лицо Максима Степановича, рядом с ним Таню и пожилую женщину, закутанную в теплый платок.
Татьяна!.. Землячок! восклицает Рева.
Услышав голос, Максим Степанович вытягивает вперед руки, словно хочет оборонить себя от чего-то страшного, и в глазах нескрываемый ужас. Потом страх сменяется горькой укоризной.
Ну как можно сейчас оружие поднимать? тихо говорит он. Вот человека загубили. Хорошего, чистого человека
Таня отзывает меня в сторону и взволнованным шепотом рассказывает, что сегодня утром она зашла к Еве и увидела ее мертвой. Побежала к Максиму Степановичу он приходится ей каким-то дальним родственником, и сейчас они приехали, чтобы взять Еву и похоронить на кладбище в Подлесном.
Смотрите, товарищ комиссар, что я нашла здесь, на столе, и Татьяна протягивает мне лист бумаги. На нем твердым мужским почерком написано:
«Смерть большевикам! Лесные братья».
Ничего не понимаю: нелепость, чушь, дешевый детектив
Не гоже здесь о постороннем говорить, сурово бросает Максим Степанович. Надо последний долг отдать покойнице. Выйдите-ка отсюда: обмыть Еву надо
Когда я пришла к дяде Максиму, продолжает Таня, когда мы вышли во двор, он уже знал о смерти Евы. Утром по селу ходила незнакомая старуха и рассказывала, будто убили Еву военные. Убили потому, что она советский человек и жена советского офицера. Ходят эти военные по лесу, выдают себя за партизан, а на самом деле фашистские наймиты
Товарищ комиссар, разрешите нам взять Богачева, резко вмешивается Пашкевич.
Они уходят. Я остаюсь с Таней.
Ясно: Еву убил Богачев и тот, со шрамом. Убили потому, что выдали себя настойчивыми просьбами о встрече с нами и ночной засадой и поняли, что их план разгадан. Ева больше им не нужна, и, кроме того, она им опасна. Но они пошли дальше. Они хотят свалить убийство на нас, оттолкнуть народ от партизан