Нет, зачем из Бошаровского? невозмутимо отвечает парень. Здешний я, из Заводского, но дорогу туда хорошо знаю.
Як из Заводского? переспрашивает Рева. Что ж ты робил до войны?
В кооперации служил. Счетоводом
Анатолий ведет нас глухим лесом. Похрустывает ледок на лужах. Тени лежат на полянах. Под ногами опавшие листья, покрытые инеем.
Всю дорогу Анатолий осторожно выпытывает у меня, зачем мы идем в Бошаровский. Я отмалчиваюсь. Роли в игре как будто меняются
Лес начинает редеть. Анатолий останавливается.
Скоро опушка, говорит он. За ней поле. Пройдете километр и поселок Ну, я пошел обратно.
Чувствую, наступило время выложить на стол свой основной, решающий козырь.
Перестанем играть в прятки. Мы все знаем. В Бошаровском живет Скворцов. У него приемник. Сводки ты получаешь от него. И ты вовсе не счетовод из кооперации ты агент по сбору кожсырья Одним словом, нам надо слушать Москву.
Анатолий удивленно смотрит на меня и неожиданно улыбается. Эта улыбка, сразу же преображает его лицо. Оно становится добрым, привлекательным, чуть лукавым. Даже бельмо не бросается в глаза.
Ну, раз знаете, так что же голову нам морочили, товарищи? продолжая улыбаться, говорит он. Ведь это же у моего брата приемник. У Леньки.
Чуешь, комиссар? и Рева от восторга обнимает Анатольку. Це мы его морочили!
Ну, ладно, хватит, торопит Пашкевич. Веди к твоей рации.
Нет, Анатолька не согласен. Он готов взять только одного остальные должны остаться здесь.
Я отправляюсь с Анатолькой
В хате Скворцовых полумрак: на столе, мигая, тускло горит коптилка.
Ленька, брат Анатолия, еще совсем молодой парень, высокий, худой, с нескладной угловатой мальчишеской фигурой. Пожалуй, ему и семнадцати нет. Неужели этот мальчик ухитряется каждый день слушать Москву?
Ленька неторопливо идет в угол хаты и поднимает топором половицу. Внизу оказывается тайничок.
Парень осторожно вытаскивает из него три небольшие фанерные дощечки, скрепленные шарнирами. На каждой дощечке смонтированы части приемника. На одной из них две медные пуговицы, начищенные до блеска и обмотанные тонкой проволочкой.
Ленька складывает дощечки, как складывают игрушечные домики, укрепляет крючками и с гордостью оглядывает свое детище.
От ящика идут два шнура с наушниками.
Берите, говорит Ленька, протягивая один из наушников. Записывайте, и кладет передо мной карандаш и бумагу.
Часы показывают без пяти шесть. Не отрываясь, смотрю на стрелки: даже секундная и та движется еле-еле. Кажется, вот-вот остановятся часы
Вдруг раздается голос. В первое мгновение мне кажется, что вошел какой-то человек в хату, близкий, родной человек, и стал рядом со мной.
Не помню точно первых слов, но отчетливо помню, что были сказаны именно те слова, которые ждал, которые мечтал услышать:
«Говорит Москва. Передаем сообщение Советского Информбюро».
Первая фраза утреннего сообщения запоминается так отчетливо, что по сей день знаю ее наизусть:
«В течение ночи на 26-е октября продолжались бои на Таганрогском, Макеевском (Донбасс), Можайском и Малоярославском направлениях».
Дальше диктор говорит о боевых эпизодах: о части подполковника с какой-то грузинской фамилией на одном из секторов Ленинградского фронта она стремительным ударом выбила фашистов из пункта Г.; о нашей авиачасти, за несколько дней уничтожившей 80 немецких танков и более 100 автомашин с пехотой и боеприпасами; о жестоких боях на северо-западном направлении, где наш батальон в течение дня отбил пять атак двух немецких батальонов.
Наступает короткая пауза, и диктор говорит о партизанах Нет, я не ослышался. Голос диктора спокойно, уверенно передает о партизанском отряде криворожских горняков Днепропетровской области, пустивших под откос два немецких железнодорожных эшелона; о партизанском отряде учителя Ж., уничтожившем машины с фашистами и захватившем вражеские мотоциклы; о партизанских засадах на дорогах; о смелом налете на железную дорогу; о разгроме партизанами фашистского кавалерийского разъезда.
Сижу, прикованный к наушнику. Кажется, случись что угодно, землетрясение, пожар, появись фашисты в хате, я не оторвусь от него.
А диктор уже говорит о советских железнодорожниках, о том, как быстро на Северо-Донецкой дороге грузятся угольные составы, как машинисты Карагандинской дороги водят их со скоростью курьерского поезда
Слушаю и теряю ощущение места и времени. Я уже не в хате Скворцовых. Раздвинулись, исчезли стены этой хаты и я вижу батальон, отбивающий яростные атаки фашистов. Вижу летящий под откос вражеский эшелон, подорванный криворожскими горняками, и учителя, лежащего в засаде со своим партизанским отрядом. Вижу льющуюся из ковша яркую струю расплавленного металла и быстро идущий по заснеженной Сибири тяжелый угольный состав. И за всем этим воля нашей партии.
В горле щекочет, и спазма перехватывает дыхание.
Передача давно кончилась, но я по-прежнему под впечатлением сводки. Почти физически ощущаю: плечом к плечу, локоть к локтю стоят миллионы и миллионы советских людей, в едином порыве поднявшихся на борьбу. И я боец этой монолитной, многомиллионной, непобедимой армии
А вы, товарищ, сводки-то не записали, укоризненно замечает Ленька и улыбается такой же улыбкой, как у Анатолия, доброй, ласковой, чуть задорной.
От этих слов я, наконец, прихожу в себя. Бросаюсь к Леньке и обнимаю его. В сердце ощущение твердой, несгибаемой, непреоборимой силы. Хочется сделать большое, важное, значительное, чтобы диктор передал из Москвы: «Партизанский отряд, действующий в Брянских лесах, совершил смелую операцию»
Договариваюсь со Скворцовыми, что на днях мы зайдем за ними и возьмем их вместе с приемником к нам
Выходим из Бошаровского уже на рассвете
Еще издали заметив меня, товарищи гурьбой бегут навстречу и шагах в десяти будто по команде останавливаются. Они стоят молча, настороженно.
Стараясь не пропустить ни одной детали, передаю содержание сводки. Никто не перебивает. Когда я кончаю, несколько мгновений царит молчание. Кажется, каждому надо осмыслить все, что он услышал.
Неожиданно они бросаются ко мне, схватывают и-начинают подбрасывать вверх.
Ура! гулко несется по лесу.
Потом ставят на пенек и засыпают десятками вопросов.
Ларионов непременно хочет знать, на каком участке Северо-Западного фронта сражается батальон, отбивший пять атак. Стрелец требует, чтобы я вспомнил фамилию грузина-подполковника с Ленинградского фронта. Рева отчаянно теребит меня за рукав и настойчиво пристает: «Чуешь? Мои-то хлопцы днепропетровские? Орлы!»
Скажи, комиссар, подходит ко мне до тех пор молчавший Пашкевич. Ты не ослышался? Это были действительно днепропетровские партизаны? Но ведь там степь. Голая степь! В моем представлении не укладывается: степь и партизаны
Так ведь это же криворожские горняки, Николай! горячо перебивает Рева. Шахтеры! Рабочий класс! Они не отдельно по хатам сидят одной семьей живут. Их рабочая спайка крепкая: кровью спаяны. Не впервой им за оружие браться. Их, браток, ничем не запугаешь. Они свою силу знают. Она десятками лет в забастовках, в революции, в гражданской войне проверена, эта шахтерская сила.
Но если в степи это можно, медленно говорит Пашкевич, в голой степи, так как же мы смеем в лесу без толку сидеть?..
Солнце уже поднялось, и солнечные блики трепещут на желтой листве. Я думаю о сегодняшней ночи. Она привела нас к радиоприемнику, связала со всей страной. У меня такое ощущение, словно вот сейчас, рядом, незримо стоит весь Советский Союз: партия, армия, народ. Мне бесконечно радостно от этого и в то же время мучительно стыдно стыдно за бездействие, за то, что до сих пор мы по-настоящему не начали борьбу
*
В тот же вечер мы у «Вороньей деревни». Из кустов вместе с Каверой выходит мужчина. Он невысокого роста, плотный, в черном кожаном пальто. Чуть одутловатое лицо его давно не брито. Небольшие, глубоко запавшие глаза в красных прожилках видно, от усталости и бессонных ночей.
Товарищ комиссар? голос у него глухой, хриплый, усталый. Сень Иосиф Дмитриевич.