Брат мой, застеснявшись, отвечает Таня.
А ну-ка, побачим, якой брат у Татьяны. Рева берет карточку, смотрит на нее и, улыбаясь, протягивает мне. Дивись, комиссар.
На фотографии Никитские ворота в Москве. Высокий юноша стоит у высеченного из камня Тимирязева, закутанного в докторскую мантию. Под фотографией подпись:
«Смотри, Татьянка: даже Климентий Аркадьевич и тот тоскует без тебя. Ждем оба Тимирязев и твой Иван Смирнов».
Нияк в толк не возьму, глядя с хитринкой на Татьяну, говорит Рева, отдавая ей карточку. Твоя фамилия Кутырко, а родного брата Смирновым кличут?
Таня краснеет и опускает глаза.
Можно взглянуть? неожиданно поднимается учительница.
Таня неохотно протягивает фотографию.
Як же так получилось, товарищ Таня? пристает Рева.
Да ты не стесняйся, Татьяна, улыбается хозяйка. Какой же в этом грех Нет, Иван не брат ей. Это ее нареченный
Знаю твоего Ивана, говорит учительница, кладя фотографию на стол. Знаю, уверенно повторяет она. Он в лагере сидел, в Хуторе Михайловском. Сама вывела его оттуда.
Ты?.. Ваню?.. Как же? и Татьяна даже приподымается на стуле.
Как? Это уже мое дело Ну да ладно, скажу: о нем у меня особое письмо было Одним словом, девушка, вместе с твоим Иваном дошла я до Подлесного. Здесь он упросил остаться дня на три
Погоди, погоди, не путай, взволнованно перебивает Татьяна. Ваня не мог дойти. Он тяжело ранен.
Пустяки. В левую руку. Ходит не угонишься.
Вот как Значит, одни бьются, умирают, а другие мужей себе добывают?
Нет, девушка, не для того выводила я из плена лейтенанта Смирнова, и брови учительницы сходятся над переносьем. Поважнее у него дела есть.
От кого же у вас было письмо о лейтенанте Смирнове? спрашивает Пашкевич.
От Иванченко, старосты Смилижа.
С каких же это пор сельский староста получил право приказывать коменданту лагеря?
Это было заранее договорено с Павловым, бургомистром Трубчевска, неохотно отвечает учительница.
Так странно. Что-то уж больно ловок ваш Иванченко, если он в таких тесных отношениях с фашистским комендантом и бургомистром, резко замечает Пашкевич.
Прежде чем говорить о человеке хорошее или плохое, в свою очередь вспыхивает девушка, надо хотя бы немного знать этого человека.
В таком случае кто же, по-вашему, Иванченко?
А вы приходите в Смилиж да сами посмотрите на него.
Перестань, Муся! останавливает Ева: Пожалуйте ужинать, товарищи.
Хозяйка пропускает всех в соседнюю комнату. Мы остаемся втроем: Пашкевич, Ева и я.
Сама ничего толком не знаю об Иванченко, говорит хозяйка. Сейчас все так перемешалось. Только сердце почему-то подсказывает: Иванченко наш, советский человек.
В таких делах сердце не советчик, товарищ Павлюк, сурово замечает Пашкевич. Этим Иванченко надо заняться.
Только не сейчас Скажите, Павлюк, вспоминаю я. Нам Таня рассказывала, будто у вас жил какой-то друг вашего мужа.
Как же, как же Капитан-артиллерист Илларион Антонович Гудзенко. Он был ранен в районе Буды, подлечился и пришел ко мне. Дней пять жил. Хотел организовать здесь партизанский отряд, да каратели нагрянули, и он пока ушел в Хинельский лес, отсюда километров тридцать-сорок.
Ну, а больше к вам никто не заходил? спрашиваю я. К примеру, такой же, как Гудзенко? Или вроде него? Скажем, подпольщик?
Ева вскидывает глаза. В них явное смущение. Она внимательно смотрит на меня, словно решает, смеет ли поведать нам то сокровенное, о чем никому не должна говорить. И, наконец, решается.
Ева, рассказывает, что дня три назад приходил к ней какой-то человек, ночевал у нее, настойчиво, расспрашивал о Гудзенко и ушел в Новгород-Северский. Сказал, будто работает там по важному заданию из Москвы. Обещал еще зайти и научил ее выкладывать на дорожке особый знак из холста: не хотел, чтобы его кто-нибудь видел у нее.
Серьезный такой, обходительный, замечает хозяйка. Еще в гражданской войне участвовал. У него от тех времен метка осталась: осколок снаряда щеку повредил. До сих пор шрам виден
На левой щеке? перебивает Пашкевич.
Мне тотчас вспоминается большак, бродяга, его признание о вербовке у коменданта Новгород-Северского, рассказ о человеке со шрамом на щеке
На левой, удивленно подтверждает Ева. Неужто знакомый ваш?
Одно могу сказать, отвечаю я. Он наш враг. Будьте осторожны, хозяйка.
Враг?.. Не верится что-то. Такой обходительный, серьезный, повторяет она. Не знаю. Ничего не знаю Свои, чужие Тяжело. Муж мой, Михаил, в первый же день войны в армию ушел. За месяц до прихода фашистов письма перестал слать Все может быть Решила занять место мужа. А что я умею? Вот и иду ощупью, как слепая. Бывало, лежишь ночью и ворочаешься до света с боку на бок. Страшно. Ой, как страшно! А надо сердце велит. Иначе, как людям в глаза взгляну, что Михаилу отвечу?..
Тетя, картошка стынет, приоткрыв дверь, напоминает Таня.
Входим через темный коридор во вторую комнату Что это? В углу, на сене, лежат люди.
Кто такие?
Беженцы Из Киева.
Люди на полу приподнимаются. Ближе всех к двери сидит старик худой, давно не бритый, с ярким болезненным румянцем на щеках. Рядом с ним мужчина в сером ватнике. В углу мальчик лет семи. У него бледное, землистого цвета лицо. Из-под расстегнутого ворота рубашки резко выдаются тонкие ключицы. Рукой, такой худой, что она кажется неестественно тонкой и маленькой, он обнимает за шею молодую девушку. Мальчик пристально, не мигая, смотрит на мой автомат, и в его широко раскрытых глазах нечеловеческий ужас.
Мама! Опять Не надо! Не надо! кричит он, прижимается к девушке, прячет лицо на ее груди, и все тело его трясется частой мелкой дрожью.
Девушка гладит мальчика по голове и тихо говорит:
Вася Хороший мой Это свои. Это наши пришли.
Пашкевич садится перед ним на корточки.
Ну что ты, Вася. Успокойся. Мы тебя никому не отдадим. Никому. Понимаешь, малыш? и в голосе Пашкевича такая несвойственная ему ласка. Смотри, красная звезда у нас, и он протягивает мальчику пилотку. Да посмотри же, чудак.
Мальчик поднимает глаза. В них все тот же ужас. Потом проводит по лицу рукой, словно хочет отогнать от себя навязчивое, страшное, и нерешительно тянется к пилотке. Еле касаясь своими тонкими пальцами, он трогает красную звезду, вскидывает глаза на девушку и чуть слышно спрашивает:
Звезда?.. Значит, наши, мама?
Ну, конечно, наши Наши, Васек, и по лицу ее текут крупные слезы. А мальчик осторожно гладит красную звездочку и улыбается. Но улыбка у него не детская улыбка взрослого, много испытавшего, много пережившего человека.
Что с ним? тихо спрашиваю я.
Он видел то, что не вяжется с обычным человеческим разумом, отвечает старик, сидящий на полу. Он видел «новый порядок». И он уже побывал там, на том свете
Да кто же вы такие, друзья? нетерпеливо спрашиваю я.
С пола поднимается мужчина в сером ватнике.
Разрешите доложить, товарищи. Моя фамилия Кухаренко. Я киевлянин. Член партии. Остался с группой в киевском подполье. Нам удалось провести несколько операций. После одной из них я ушел на квартиру вот к этому старому учителю, и он показывает на седого старика. К нему должны были принести кое-какие фашистские документы и записи доклада Эриха Коха
Що це такое Эрих Кох? недоумевает Рева.
Как? Вы не знаете Эриха Коха? удивленно спрашивает старый учитель. Вы не осведомлены о столь известном имени?.. Хотя, что я говорю! Ведь вы лесные жители, и до вас еще не докатилось все это. Извольте, готов объяснить Итак, приказом Адольфа Гитлера повелителем всех занятых восточных областей назначен рейхсминистр Адольф Розенберг. Полновластным же хозяином Украины, ее генерал-губернатором, диктатором, сатрапом, палачом называйте, как угодно, волею все того же фюрера стал рейхскомиссар Эрих Кох. Теперь вам понятно?..
Документы с вами? перебивает Пашкевич.
Кухаренко роется в своей котомке, передает Пашкевичу бумаги, завернутые в рыжую клеенку, и продолжает: