В комнате становилось все темней и темней, сумерки заполняли углы, лишь возле окна, где стояла койка Рахимбекова, еще было достаточно светло. Неожиданно он перестал бормотать, поднял веки и сказал раздельно и внятно:
Видишь, не получается Скоро умру Боря большой будет. Она очень хорошая, она настоящая. А я уже не увижу
Степанченко беспокойно привстал, но Комаров сделал ему знак рукой, и тот снова сел на место.
Будешь жить, Асаф. Куда тебе торопиться? Мы еще после войны с тобой гидростанцию строить поедем Он отвернулся и не мог продолжать.
Рахимбеков повернул голову. Черные глаза его были ясны и печальны.
Спасибо, Николай Петрович. Спасибо и тебе, Степанченко. Всей роте спасибо Я уже знаю. Понимаешь! Только у меня теперь две просьбы
Он говорил негромко, с заметным усилием. Щеки его порозовели, из груди вырывался легкий хрип.
Спой, Степанченко, немного. Один раз бойцы пели, когда я вернулся. Такая простая песня.
Степанченко забеспокоился, посмотрел на Комарова, а затем, придерживая рукой свои большие казацкие усы, высоко и резко, как поют в деревне, затянул неизвестно где подхваченную красноармейцами песню:
В одном прекрасном месте
На берегу реки
Стоял красивый домик,
В нем жили рыбаки
Голоса у Степанченко не было, обычно он только подтягивал, и то отдельные слова, но сейчас он старался петь, как умел.
Отвернув лицо к окну, Рахимбеков глядел на затянутые морозными узорами стекла, окрашенные последним закатным светом.
Степанченко кончил песню. На минуту стало тихо, а потом Рахимбеков опустил голову на подушку и чуть слышно сказал:
Солнце заходит на одну ночь и утром опять поднимается Человек уже не поднимается Очень трудно умирать. Понимаешь!..
Комаров молча погладил его руку, лежавшую поверх одеяла. Что он мог сказать?
Видишь, зашептал вдруг Асаф все быстрее и быстрее, словно торопился высказаться, мне часто снился сон, что стою я на высоком, очень высоком камне, а внизу темно, а потом оттуда свет, и все становится видно далеко, до самого края неба, и что идет туда много людей, и мне хочется итти с ними. А потом я просыпался среди своих камней, было очень холодно, и я весь день стучал молотком и думал о своем сне. Я всегда был один Потом ты показал мне жизнь. Понимаешь!.. Разве плохо ее любить?
Он беспокойно зашевелил руками, словно хотел приподняться. Затем, отказавшись от бесплодных усилий, продолжал еще тише и торопливей:
Слушай Я очень хотел много сделать на войне. И очень старался защищать Ленинград. А когда будет наша победа, хотел получить орден и поехать по своим местам. Может быть, жив еще кто-нибудь, у кого я просил штаны и папаху, чтобы сходить на праздник
Голос его теперь был еле слышен. Дыхание становилось затрудненным и прерывистым. Несколько раз он тревожно искал пальцами руку Комарова, словно желая убедиться, тут ли друг. Голову он уже повернуть не мог.
Доктора, шопотом приказал Комаров сержанту. Быстро!
Роте отдай мои личные вещи продолжал говорить Рахимбеков. Пусть возьмут кто что хочет. Понимаешь Тебе пускай часы. Там надпись есть. Сыну будут Он вдруг вспомнил всё, встрепенулся, судорожно ухватился за одеяло, хотел привстать, утешить друга и, не в силах преодолеть новый приступ боли, скорчился и потерял сознание.
Больше оно уже не возвращалось к нему. Через час он умер.
А немного позже Комарова остановил Степанченко, ходивший проведать машины. Сержант дрожал от неожиданности и возбуждения и сказал, что столкнулся на берегу с тем самым большелицым, который ранил Рахимбекова. Это известный спекулянт, и его уже здесь приметили. Сейчас он спешил на озеро.
Комаров кинулся по указанному направлению. После метели ночь была морозная, ясная, отсвечивал снег, и капитан действительно разглядел вдалеке темную удалявшуюся фигуру. Отметины ног на расчищенной дороге указывали, что человек хромал. Виден был неровный, вихляющий след, тянувшийся к островку.
Глава восьмая
Сразу, как только утихла пурга, Ирина вернулась в свою палатку. Метель нанесла сугробы, забила дорогу, но на открытом пространстве ветер сдул снег местами начисто, можно было итти даже без лыж. Тимофей Иванович уже откопал вход, расчистил тропу к метеорологической вышке, укрепил сорванную бурей трубу. Высоко, ровной струей тянулся сизый дымок.
Ирина около суток провела на островке. Комендант со своими бойцами разгрузил сбившиеся с пути машины почти всех эвакуированных удалось спасти. Умерли только двое.
Уже был день, когда она приблизилась к палатке. Ей нетерпелось скорее увидеть мальчика, узнать, всё ли с ним благополучно. После пережитого ему мерещились разные беды и напасти. Но над жильем вился дым, кругом разметен снег, тихо и спокойно. А подойдя совсем близко, она услышала громкий голос Тимофея Ивановича и явственный детский смех, доносившиеся из палатки.
Поспешно откинув полог, Ирина сразу же остановилась. Возле печки, в вывернутом мехом наружу полушубке, мохнатой шапке с опущенными наушниками, на четвереньках стоял Тимофей Иванович и, изображая медведя, сердито рычал и перебирал руками-лапами. Боря прятался за койку и восторженно, захлебываясь, смеялся.
Идет медведь, идет косач, идет носач пыжился старик, надвигаясь на Борю.
Увлеченные игрой, они не заметили Ирины.
Она дальше не стала смотреть, кинулась к мальчику, прижала его к себе и без слов закружилась с ним по палатке. От неожиданности сторож осел, чуть не свалил печку, затем вскочил и начал смущенно стаскивать свою овчину.
Вернулась, сказал он притворно строго, но видно было, что он очень рад возвращению «начальницы», сконфужен и не знает, что сказать.
А мальчик так обрадовался, что, забыв застенчивость, обнял Ирину за шею тоненькими своими ручками и уткнул лицо в полушубок.
Когда прошли первые минуты возбуждения, Тимофей Иванович скоренько поставил в печь котелок с водой, искрошил туда долго сберегаемую луковицу, насыпал пшена и сухарных крошек. Затем, вытянувшись и обдернув полы своего ватного одеяния, доложил о состоянии вышки, приборов, направлении ветра за предыдущую ночь.
Норд-вест, с поправкой на норд-норд-вест, казал он солидно. А после восхода солнца чистый норд определился и упал. Вовсе тихо.
Ирина улыбнулась, заставила Борю раздеться и снова лечь в постель, а сама, не снимая полушубка, осмотрела приборы, проверила записи, составила сводку, как делала это всегда. Потом накормила мальчика, съела полкотелка супа и, так ничего не рассказав ожидающему новостей старику, улеглась на койку и заснула впервые за эти двое суток.
Умучилась, пробормотал Тимофей Иванович и накрыл девушку полушубком. Откудова сила берется?
Огорченный, что ничего не узнал, но отчасти успокоенный значит, всё обстоит благополучно, сторож добавил в печку дров и направился раскидывать снежный вал, подступивший к самой палатке. В случае новой пурги такой сугроб мог обвалить тонкие стены.
Где это видано в таком месте всю зиму жить, ворчал он по привычке. Как под зонтиком. У чукчей и то теперь домы построены.
После бури снежная равнина выглядела особенно тихой и широкой. Неяркое солнце подчеркивало белизну, сливающуюся на горизонте с небом, очень далекими казались пятно островка и линия берега. На озере не заметно было никакого движения.
Тимофей Иванович подумал, что, пожалуй, понадобится несколько дней, чтобы восстановить трассу, а метели еще только начинаются! Он вздохнул, сердито воткнул лопату в плотный, придавленный ветром снег и начал работать.
Увлеченный делом, он не заметил, как постепенно надвинулись сумерки и он довольно далеко отошел от палатки. Он вытер заиндевелые ресницы и брови и заторопился обратно. Печь, наверное, потухла, и стало холодно. Приблизившись к ледяной стене, он вдруг остановился. С другой стороны жилья, в направлении от островка кто-то быстро и уверенно двигал лыжами.
Тимофей Иванович почему-то подумал худое. Он быстро отступил за стенку и некоторое время наблюдал за приближающимся человеком. Потом охнул, опустился на снег и, стараясь остаться незамеченным, осторожно пополз назад. Он узнал Букалова.