Марков засунул большие пальцы за новый коричневый ремень, расправил шинель, зашагал за Егором Павловичем. Тот легко топал короткими ногами в яловых офицерских сапогах, темно-желтая кобура пистолета била по правому боку. Егор Павлович поскользнулся на краю лужи, взмахнул руками. Марков засмеялся.
Команды «ложись» не было
Польский паркет, сказал Егор Павлович. Все одно что у нас под Балахной.
Прищуриваясь от солнца, уже падавшего к голубой, почти бесцветной полосе дальних лесов, Марков молча ступал по следам Егора Павловича. У него все звенело в душе, и он старался не показывать Егору Павловичу своей радости, потому что считал эта радость была им не заслужена, она оглушила его сегодня утром, и она была сейчас, в конце дня, пронизанного солнцем, так же сильна, как и утром, и просто нельзя сейчас улыбаться, потому что радость эта нет, так не должно быть, как есть сейчас, потому что
Марков глубоко втянул улыбавшимся ртом холодноватый воздух, чуть пахнувший сладковатым запахом гари («Танки же» понял он, обошел лужу).
И Мишка Бегма стоял утром у лужи, рядом с блиндажом лейтенанта Савина, и Володька Медведев, и Банушкин, и Стефан Лилиен, и в глазах у Мишки «Хиба ж не напишете нам, товарищ литинант?» сказал Мишка, и Егор Павлович тогда бросил трофейную сигарету себе под сапоги, протянул Мишке ладонь, и у Мишки в глазах были слезы, слезы ведь были, а я Ну и что? Разве нельзя нельзя отомкнуть душу, когда ты уедешь на этом новеньком зеленом «виллисе», а солдаты останутся, и ты их можешь ведь больше никогда, совсем никогда не увидеть! Это как во сне, то, что сегодня началось утром И туман тогда разошелся, и мне было видно всю нашу огневую, и воронку возле второго орудия, от того снаряда, который убил Игоря Федченко Мы два дня не пели в блиндаже, пока Мишка не прибежал с кухни и не сказал, что завтра утром к нам приедет командир дивизиона и будет давать ордена и медали. Мишка так и сказал «давать», и в тот вечер Мишка запел тихонько, он смотрел на лица ребят и пел, и тут все подхватили как хорошо мы тогда пели
Нет, так не должно же быть! Я слова не мог выговорить, когда увидел Сурина Он сидел в блиндаже, темно там было, орудийный фонарь закоптился за ночь, я смотрел на Егора Павловича Почему-то я вспомнил, как мама и Егор Павлович бежали по песку, бежали рядом, у мамы расплелась коса, потом отец догнал их, схватил за руки, они втроем бросились в набежавшую от парохода волну, светлые волосы мамы сразу потемнели. Егор Павлович нырнул, долго не показывался, потом мама закричала: «Егорка, чертушка!» А отец смеялся, крикнул мне: «А ну бегом, волгарь, в воду!»
Да, я сразу узнал Егора Павловича Он встал, низенький, сказал: «Здравия желаю, товарищ гвардии лейтенант» и засмеялся.
Офицер для поручений Офицер для поручений командарма-семь. Командующего Седьмой ударной армией генерал-полковника Никишова. Это же я офицер для поручений, это же я Нет, так не должно быть. Только утром в блиндаже я говорил, что никогда не видел командарма, и вдруг «Товарища лейтенанта Срочно!» И я иду к Савину и вижу Я напишу маме. Я как Петька при Чапаеве, напишу, мама поймет Цензура ведь зачеркнет, если написать «офицер для поручений». А если командарм посмотрит на меня и
Да ты что сапог не жалеешь, начальник?
Марков вздрогнул. Егор Павлович, засмеявшись, покачал головой:
Солнышком, что ль, тебя припекло, Сева? Ты чего прямиком по лужам жаришь? Егор Павлович почти кричал: танки были в тридцати шагах.
Щепотно переступая сапогами по краю лужи, Егор Павлович выбрался на протаявшую полосу земли в щетинке прошлогодней травы, зашагал к перекрестку.
Э-эй, золотиночка! Отдохни-и! крикнул он, останавливаясь у края шоссе, в пяти шагах от регулировщицы. Землячка!
Регулировщица оглянулась. Марков, улыбаясь, смотрел на нее, но не различал лица за низенькой фигуркой девушки стояло солнце.
Перекури службу, золотиночка! крикнул Егор Павлович, пятясь от грохочущего шоссе. Марков стал рядом с ним.
Реву-то, а? закричал Егор Павлович, поднимая веселое лицо к Маркову. Гитлер капут! По всем дорогам танки жмут, силища!
Они смотрели, как регулировщица, повернувшись к закату спиной, погрозила пальцем очередному танку, набегающему на нее, и быстрой девичьей побежкой юркнула перед самым носом танка, из открытого люка которого сейчас же выглянула голова водителя в черном шлеме, мелькнули его белые зубы, и танк прокатил мимо
Регулировщица перебежала через кювет. Подняла к Маркову худенькое лицо, такое смуглое, что глаза казались совсем светлыми, щеголевато пристукнула каблуками кирзовых сапог, смуглая ладонь дернулась к шапке-ушанке
Да ты закоптилась вся! засмеялся Егор Павлович. Ах черт те дери, золотиночка, вся чернущая ж ты, ага!
Регулировщица смешно замотала головой, показала пальцем правой руки на ухо, было видно, что она смеется, но смех не был слышен
Оглохла-а! Не слышу!
Перекурим это дело, сказал Егор Павлович, достал из кармана куртки оловянный портсигар.
Спасибо! Не курю!
Ты скажи, Сева, какая девчуха славная! Тамбовская, ты нас запусти в танки, а?
Москвичка я!
Ай, батюшки!
В колонну нельзя! Не могу!
Это нам-то, золотиночка?
Вам!
Господи, это в Москве-то такие нельзяки? Золотиночка, это же личный адъютант самого Никишова! Ясно тебе, золотиночка?
Светлые глаза улыбнулись Маркову
Почему же нельзя? сказал он, краснея.
Не положено. Раздавят!
Да я впритык, аккуратненько буду ехать! сказал Егор Павлович. Побойся ты бога, золотиночка!
Регулировщица засмеялась.
Проскочите здесь на ту сторону! Там объезд километр! Тогда и лезьте на шоссе! А здесь не могу!
Дисциплина, сказал Егор Павлович. Ладно, дисциплина залог победы. Дай нам щелку меж этих бандур проскочить, золотиночка. Девка ты хороша. Адресок московский не дашь, а?
Регулировщица засмеялась, махнула рукой, в которой трепыхнулись флажки, и побежала к шоссе
5
На маленьком, домов в десять, фольварке, через который проходило шоссе, в каждом дворе борт к борту «студебеккеры» под выгоревшими зелеными тентами.
Глянь, Сева, тыловики и те фрица не боятся, ишь, наставили, черти, транспорту, сказал Егор Павлович. До большого тепла, это точно, добьем фрица и начнем, Михалыч, большой всесоюзный капремонт! Дел у нас в России по горло Восемь потов прольем, мало десять прольем, а взбодрим такую жизнь, Севка, небу станет жарко! Вернусь на автозавод, в цех притопаю, все ордена нацеплю Привет героическим труженикам тыла от гвардии сержанта Егора Сурина!.. Эх, Севка, до чего мы жить ладно будем Тебе-то, понятно, служить еще как медному котелку, в генералы дорогу торить. Все мальчишки хотят в генералы, это уж закон такой железный
Егор Павлович засмеялся, побарабанил короткими пальцами по баранке руля, обмотанного для шоферского форсу белой изоляционной лентой.
Машина обогнала старенький «ЗИС-5», груженный снарядными ящиками.
Нет, не наш, сказал Егор Павлович.
Что не наш?
Бортовой номерок-то Наверное, из армии Батова. Понимаешь, как увижу где «зиска», так и думаю не моей автороты работяга пылит? Я же в автороте до Сергея Васильевича на таком вот рысаке километры мерил, всякое добро возил, больше под снаряды, правда, мы ходили. Я ведь войну-то начал младшим воентехником, с кубарями в петлицах. А потом накрылось мое звание Дела! В сорок втором году, ни дна ему ни покрышки, в сорок втором погорел ага.
Егор Павлович, прищурившись, поглядывал на «ЗИС-5», что стоял впереди, съехав с шоссе на обочину.
Чего загораешь, земляк? крикнул Егор Павлович шоферу в синей телогрейке, приоткрыв со стороны Маркова дверцу и замедляя ход «виллиса».
Порядок! крикнул шофер тенорком. Напарника жду. Не видали? На «ЗИСе».
Сейчас прикатит. Бывай, земляк!
В Берлине свидимся!
Егор Павлович, засмеявшись, рванул машину на полный ход.
Примечаешь, Михалыч, какие славяне здесь стали, а? Все словно с одной роты, ага Дружки. Это на нашего брата, русака, заграничный воздух действует. В России и поругаться можно было меж собой, на родной-то земле, а здесь Чужбина! Даже вот гляди с тобой мы сегодня народу сколько повидали, а все бритые. Ага!