Спустя пару дней я дожидался своей очереди в университетском интернет-классе. Сбросив с плеча рюкзак на пол, я принялся вводить по бумажке цепочку букв. Началась бесплатная и от того очень медленная загрузка.
Все места в классе были заняты. Студенты хлопали по кнопкам, вглядывались в экраны мониторов, изредка что-то писали в своих тетрадях или блокнотах. Большинство развлекалось с электронкой, читая и отправляя письма; или просто убивали время в чатах за безмолвной болтовней. Было светлоот окон и ламп, свежо и относительно тихо. Открылся мой ящик
Заныло в животе. «У вас 3 непрочитанных сообщения», гласила густая синяя, словно обведенная электронным маркером строка. Ощущая классический выброс адреналина, я вывел список писем.
Чувство неведомого. Я оглядывал жирные синие буквы «по объявлению» и немного будто колебался, совершенно отдавая себе отчет при этом, что прочту каждое. Я подумал о посторонних вокругоднако не смог не посмотреть всего, даже фотографий, которые очень долго загружались на экран и вдруг разом появлялись, даже неприличные.
Из дома прислали денег. Я отдал небольшой долг и всю следующую ночь провел в компьютерном клубе, развлекаясь бесконечными гонками, военными сражениями и стрельбой по лезшим на рожон чудовищам. Утомительный на самом деле соно- и мирозаменитель, от которого у меня почти всегда начинались рези в животе. На утро после таких ночей я возвращался с ввалившимися истерзанными глазами, насквозь пропотевший, осунувшийся, потемневший и ложился спать.
Вообще-то, прочитав письма, которые все продолжали приходить, я на время унял себя. Все же было жутко двинуться дальше, туда, откуда будет не убежать. Я ощутил самую пограничную линию. Стараясь не думать об этом, я влезал под покрывало и засыпал, еще какое-то мгновение успевая прислушиваться к царившим вокруг мелочам, таким как тиканье будильника или приглушенные неведомо чьи шаги за стеной, где была лестница.
Именно в это время я задался целью придумать какую-нибудь сказку. А что мне было делать ночами, когда все спали, а сам я был в некотором роде немым? Как-то я заметил, что за весь день не произнес ни одного слова вообщеднем спал, а ночью спали другие, так что и не поговорить и не перекинуться. В душе творилось свое варево, а внешнея просто не разговаривал ни с кем. Получалось так.
Так меня и накрыло мое темное литературное облако окончательно. Ценности в его плодах было мало, но я в нем жил. Под чужое ровное ночное дыхание.
Временами, сидя за столом, отключив в наушниках музыку, я все хотел разобраться и все думал и думал о себе. О том, что меня пугает во всех этих существующих и проходящих рядом со мной женщинах. «Что с ними делать!?» нечто подобное говорил я себе и слышал в этом одновременно и издевку, и насмешку, и серьезный вопрос. Они были приятны мне вообще и их внешностьно дальше ничего не шло. Почему я не связался ну хоть с какой-нибудь из самых завалящих!? Потому что был горд своею особенной, уродливой гордостью или потому что, что-то было не так. «Потому что ему больше не с кем!» слышал я голоса, сумевшие каким-то образом прочесть мои мысли. И мне казалось, что каждый сможет их прочесть, узнать без труда мою изнанку, потому что я, словно крохотная гидра, прозрачен. Просто я не любил по-настоящему никого, и никто не любил меня. Хотя это спорно. Вернее всего будет сказать: просто характер моих мыслей и доводов, а так же все мое мышление и все мое восприятие были конечно искажены и даже больны.
В самом разгаре была Олимпиада
Я искусал себе все губымоя привычка, когда они обветренны, а обветренны они всегда; я не могу остановиться, даже если уже сочится с них безвкусная кровь, которую я отираю обычно о левое плечо или рукавом. Так вот моя сказка. Дальше. Как отвлеченное сонное дыхание моих легочных пузырьков
В моей сказке один бог, или схожий с ним по возможностям субъектя не додумал кто, сближает двух людеймужчину и женщину. Сказка ведь о любви. Вообще замечу, что все происходящее в ней представлялось мне совершенно четкими и ясными сценами, так близко, что, казалось, можно потрогать висящие паутинки; как реалистический сон, который и после пробуждения продолжает оставаться перед глазами, в реальности и яви. Так вот. Он садит их за стол, напротив друг друга; поит, кормит фруктами, дает глядеть друг на друга, улыбаться. Время от времени он заводит какой-нибудь разговор о чем-нибудь, что их волнует. И так располагает их, что туманно доводит до откровенностей.
Ну, например: «Я изменяла своему первому мужу». Такая банальность.
«Я догадывался», отвечает он, разглядывая, как она ест виноград и чуть погодя добавляет: «Я вчера сжег красное плюшевое платьице. Так вышло, что вместе с ребенкомуж и не знаю отчего. И еще не знаю, как теперь себя чувствовать. Все вспоминается отвратный запах»
А бог сидит чуть сбоку все в том же своем тумане и глумливо разглядывает их.
Ей дела нет до платьица. Такое может быть только во сне, а значит не стоит внимания.
«Мне ведь было приятно ее видеть. Разве я хотел ее мучить!?» сокрушается мужчина.
«Какие ужасы ты говоришь!» притворно удивляется и сердится она и тоже добавляет: «Я ведь все-таки не сгорела, только очень сильно напугалась. Зато (добавляет она после крохотной паузы) после я родила черноволосого медвежонка, которого, конечно, сразу пришлось выбросить в мусоропровод. А куда его!? Сам подумай! Правда, он не умер. Его подобрали и принесли мне обратно и сказали, что отдадут меня под суд, а там и в тюрьму»
«Наш ребенокне должно быть так.» плачет он, боясь прикасаться к еде, краем глаза замечая бога, но как-то не обращая на него внимания. И вообще мужчина все плачет и плачет и смотрит на ее светлое без морщинок лицо. Они опять что-то говорят друг другу, болтают даже, порою одно и то же, а рядом , справа от неесидит потустороннее существо, «бог».
И весь миртолько они трое и их стол. Ужас. У бога текут время от времени вязкие слюни, порою он встает и куда-то уходит, еще где-то глухо скрипят тараканы, которые, судя по этому скрипу, просто огромные. И светтолько от нескольких чаш с огнем, от которых воздух сперт и душен.
Хоть каленое железо целуй!
И так проходит сто лет, по истечение которых мужчина и женщина все яснее понимают, что из всех троих они вдвоем все же ближе друг другу. У нее уже нет ног, а у него левого легкого, проеденного саркомойотчего сердце у него в груди лежит в черном гнилом ложе, отсчитывая последние мгновения. Но все это их друг в друге теперь не смущает. В их усталых затекших телах, переполненных снедью и калом, с рвущимся мочевым пузыремвозникает настоящая симпатия, чувство. И они все так же не вольны уйти. Он все так же грустен, глядит на вырез истлевающего платья, отыскивая там привычную родинку и вспоминает, что почти такая же есть у женщины на спине. Но вспоминает это уже смутно, как предание. А женщина мечтает и теперь: быть самою лучшею, она думает о ребенке. Темы их разговораа они обречены говорить друг с другомкоснулись уже всего, даже бога, про которого они напрочь позабыли. И вот он, отирая в темноте рот, что-то ищет в новеньких джинсовых карманах и, чуть погодя, достает монетку. Затем безучастно подбрасывает ее вверх и прихлопывает на тыле кисти. Смотрит. Повторяет все это до тех пор, пока не выходит нужный результат, после чего машет монеткой над головой и радостно швыряет ее обратно в темноту, уже вынимая и разматывая тонкую нить с крохотными крючками. Порою он погружается при этом в задумчивость. И еще слышно эхо звякнувшей по каменному полу монеты.
Наполнив из приличия их бокалы вином, которое давно превратилось в уксус, бог еще раз проверяетне спуталась ли нить, громко чихает, невидимо брызгая влагой, и, радостно открыв рот и вытаращив глаза, принимается за дело, не замечая, что наступил на оранжевый мандарин
Нитьдлиной с размах рук и с одного края она троехвостная. На каждом ее конце висит крючок с гарпуньей бородкой. И видно, что с одной стороны три крюка и с другойодин.
Первым бог пронзает ему самый уголок левого глаза. Да так аккуратно и виртуозно, что совсем нет крови а мужчина ничего не замечаетбог доволен.
Вторым, поразмыслив, он протыкает ножку сонной артерии ему. Небезукоризненно. Однако сносно. А на третийнасаживает первую попавшуюся веточку розоватого нерва где-то в глубине живота. Так крючья впились в тело мужчины. По желанию бога они еще безболезненны.