Ладно.
Я исполнил его тем же манером, что и другие. Я увеличил себе лет и немного уменьшил рост. Промежуток «от 29 до 40» практически исключал возможных знакомых, особенно по учебе. Среди студентов был мне известен один, который даже не считал нужным прятать себя. Я остерегался его как черта. После возможной случайной встречи именно с таким можно будет бежать из этого города, ибо о какой бы то ни было открытости чудовищно было даже помыслить. Во сто крат, думалось мне, лучше с тем, кого я не видел никогда.
Я умышленно сделал ошибку в «територии», написав ее с одной «р», словно кто-то бы стал вычислять меня по характеру орфографии. И в самом конце приписал электронный адрес, который открывал дорожку ко мне.
Да, во всем этом было новое ощущениеветряное, замирающее. Особенно оно охватило меня сразу после появления моего объявления там. Когда не только я, но и оно смотрело на меня. Как выпущенная птичка.
Своей задумчивой и осторожной походкой пальцев по клавиатуре я за каких-то двадцать-тридцать минут пришпилил себя мелкими гвоздиками к совершенно иному пласту, от которого шел непонятный подсвеченный пар. Находясь в трепетном волнении, я пытался приоткрывать дверь в комнату, где плохо освещено, и где я сам раньше никогда не был. И не ясно было, чем же все закончится. Я так же не знал, чего же все-таки хотел от всего начинавшего происходить. Под каким гипнозом я был?
Мое время закончилось, и я сразу стал подниматься. На ходу натянув перчатки, я сразу же, без промедлений, оказался на улице. Воздух смягчился. Было приятно дышать. Казалось, что свежесть наполняет все мои легочные пузырьки без остатка. Я подумал, что никогда у меня не было туберкулеза или воспаления легких. Затем вспомнил, что сидя только что перед экраном, вдруг ощутил запах мандарина. В тот непосредственный момент я не обратил на него особого внимании, но теперь шел и вспоминал об этом запахе. Так что даже появились слюнки. И только потом закурил, уже на дороге. Мне представилось, как дым долетает по бронхам до воображаемых альвеол в вязаных капиллярных шапочках.
Отчего-то стало легко и хорошо на душе. Хотя не было никакого повода. Глаза отдыхали на темноте, и засидевшемуся телу были приятны движения от ходьбы. Я слушал шаги, как скрипят подошвы, глядел на то, во что одеты прохожие, на фонари и витрины, на прогуливающиеся парочки, на автомобили. И в какой-то момент заметил, как с шеи на спину скатился зябкий холодок. Я ощутил, что вспотел, когда был в помещении, а теперь быстро начинал остывать. Побоявшись простыть, я быстро направился в общежитие.
Ты знаешь, зачем тебя вызвали? непривычно тихо и едва ли не ласково спросила Татьяна Юрьевна.
Она была заместителем декана, который сидел тут же, за своим столом, и смотрел на меня.
Я сел на стул в перекрестии их взглядов и, тихо-тихо помотав головой, ответил:
Нет.
Хотя, наверное, отчасти это было неправдой.
Этот ее голос был дурным знаком. Совершенно нехорошим. Мое сердце мелко забилось. Меня отчисляли.
«За академическую неуспеваемость» как потом гласила приколотая стальной кнопкой к учебному расписанию выдержка из приказа об отчислении. Как в средние века списки казненных. Я даже разглядел на кнопочной шляпке с треугольным окошечком отпечаток напряженного пальца. Чем не гвоздь в гроб?
Я сдернул эту справку с приколакрохотный белый клочок, оторвавшись, навсегда остался там, сложил, так чтобы совпали уголки, и сунул меж листов первой же попавшейся в рюкзаке тетради. Вот и дождался.
Вам был дан срок. Ведь был? вопрошала она меня.
Был.
Вы подписывались под тем, что все сдадите до начала сессии?
Да, отвечал негромко я, продолжая удрученно кивать, совершенно не имея в распоряжении каких-то иных движений и слов.
Потом что-то вдруг стал говорить декан, я поразился тем, что он говорит вовсе не о том; и тому, как промыты за последнюю неделю его мозги на мой счет Татьяной Юрьевной. Ведь еще в прошлый понедельник он был в курсе моих дел и разрешал сдать и отработать все мои долги и прогулы. То его благоволение являлось венцом моей скудной, но состоявшейся дипломатиикаким-то образом, от безвыходности, мне удалось договориться со всеми абсолютно, даже с теми преподавателями, которые прямо желали мне очиститься в пламени отчисления. И он кивал и даже позвонил одному «самому злому» профессору, чтобы тот не упорствовал относительно меня; но вот теперь, неделю спустя, я зрил, как все лежало в развалинах. Моя дипломатия исключила Татьяну Юрьевну, я словно обошел ее «нет», и это в конечном итоге меня подвело.
Теперь же он рассказывал мне в привычной для себя полуагитирующей манереа декан был из тех людей, что любят быть центром, испускающим сужденияо простоте хирургического ремесла и гистологии. «Режь да пили!» вещал он, а потом сравнивал строение эпителия со стенкой, в которой один слойкраска, следующиймел, третьееще какая-то дребеденьИ все это так не вязалось с тем, что меня отчисляют
Я, вобщем-то чувствуя унижение, робко просил о втором (а на самом деле о черти-каком) шансе, но с той стороны все оказывалось совершенно категорично.
Зачитав мне еще несколько докладных касательно моих учебных пропусков, у меня вдруг поинтересовались тем, какую я выберу специальность.
Хирурга, наверное? предположил декан и как раз изрек маленькую тираду о хирургии.
И только спустя еще какое-то время я понял, что от меня ждут. Меня просто переводили на платное обучение и теперь ждали, когда я спрошу их о такой возможности. Плати и можешь завалить хоть еще один курсвосстановим.
Однако, у меня, конечно же, не было таких денег. Точнее их не было у моей мамы, которая узнала о моем отчислении только через два с лишним месяца спустя, когда кто-то ей все в подробностях рассказал, и от чего у нее случился первый в жизни инфаркт.
Но, сказать по чести, я ощутил облегчение. Я очень устал от всего. Опять хотелось никого не видеть. Вот когда я зачитывался Достоевским зачитывался Достоевским, в котором по-началу вообще ничего не понимал; и даже начал писать какую-то повесть, несомненно пытаясь ему подражать. Что-то о молодом человеке, который втирается в доверие к девушкам, а дело происходит в Петербурге, в котором я никогда не бывал; и потом вытягивает из них деньги. Суть была не в сюжете, конечно, а в том, как он это делал, а вернее, что при этом говорил. Увлекало меня именно его «психологическое говорение». Смысл должен был доходить до читателя только из его писем к героине, и возможные события тоже доходили отголосками из этих писем. Сама героиня не должна была проронить ни слова. А в конце было самое главное разоблачительное и все объясняющее и раскрывающее суть письмо его к ней. Там все должно было встать на места и весь «трагизм жизни» должен был запечатлеться долгим протяжным воспоминанием. В итоге получилось листа четыре отпечатанного текста. На том все навсегда и остановилось под именем «наброски». По-моему, они где-то до сих пор у меня лежат.
И все же жизнь продолжалась.
До приказа об отчислении оставался еще почти месяц, после которого я должен буду съехать из общежития.
В течение всего этого времени я был как будто свободен. Однако раз в неделю мне приходилось разговаривать с мамой. У меня все явственнее не хватало фантазии говорить о несуществующих семинарах, зачетах и допусках. По сути дела, в продолжении получаса мне предстояло рассказывать про то, о чем я имел лишь смутное представление. Или вообще не имел представления никакого.
Я прятал голову в песок. Я не хотел думать, что мне еще предстоит. Я жил истинно настоящим, кратко, словно летел с горы. Мои сожители посмеивались надо мнойя чувствовал, как по комнате летают их слова обо мне.
Все это мучило меня, но все же не было главным. Ибо я был в клети, за прутья которой держался. Я все яснее понимал решетку вокруг себя, ее крепость. Я думал, что сам отвергаю их. Я ошибался. Я испытывал страх. Но не прутья были порождены страхом, а сам отчужденный страх был продолжением ихникто не мог этого знать! Я стыдился всей душой этого панического трепета, я делал все, чтобы убедить себя, что они не подходят мне, словно я привереда. Скатываясь в трясину и понимая это, не хватался за те ветви, которые еще можно было ухватить, потому что боялся оцарапать ладони. Я ужасно медлил. Пока не пошел и не дал того объявленияв один из таких моментов, когда демон переставал таиться за сырыми и грязными коробками мыслей, распускал крылья, вытягивался и выл от собственной тоски и неудовлетворенности, от безысходности и грязного желания. Я терял рассудок и разум от этого воя, вернее какая-то моя часть теряла его, но вторая половина дьявольски оживала. Это вяжущее состояние повторялось каскадами приступовиначе бы мне просто духу не хватило. Без этих налетавших, именно не единожды, порывов я бы не решился. Хотяя был так пуст, что мне было все равно в какой-то мере. Хотелось стать червем, который ползает под ногами, по земле и нечистотам.