Вот такая была окончательная точка. В тот момент мне было невероятно стыдно за себя. По прошествии времени это постепенно притуплялось, будто забывалось. Потому сейчас мне, по этой причине, не так мучительно думать об этом. Привык.
Последовавшее сразу за тем событием время было моментом, когда я смог достаточно ясно себя рассмотреть именно с тех сторон, с которых доселе остерегался. Я совершенно перестал сомневаться в некоторых моментах. Я будто знал, что делать дальше, а вернее, как поступить.
Ощущения руководили мной. Ощущения уставшего человека, которому бы следовало провалиться в сон в незнакомом городе на несколько долгих непрерывных недель, чтобы, отдохнув, проснуться новым человеком.
При всем прочем я вдруг заимел чертовское безразличие. Я висел в нем. Оно шло от меня и проистекало ко мне. Бывало, мне говорили «привет» и это было всем моим человеческим общением на протяжении нескольких дней. И это в общежитии! В скопище человеков! Правда, я старался вовсе не появляться там, где их было много. Эта черта очень порядочно обострилась. Меня, как никогда прежде, пугали их голоса и смех, настораживали взгляды. Мне не нравилась моя учеба, я ненавидел ее и собственную успеваемость. Оценки и зачеты, а правильнее будет сказать: их отсутствие; повисали на мне каменными и чугунными гирями и гирьками, бренчали, натирали плечи. Я не появлялся в университете. По воздуху плавал дух моего отчисленияи он мне тоже не нравился, хоть и был в некотором роде спасением. Мои руки, слабеющее как будто тело, мое отражение и собственный голос, мысли других обо мне и их отсутствиене нравились, не могли нравиться и только угнетали. Был момент, когда при всем желании нельзя было рассмотреть ничего светлого. Ужасное время! Огромный кусок моего существования хотелось выбросить. Большую часть своей уже прожитой жизни. Без сожаления скормить кому-нибудь. От отчаяния. Слышите!? От отчаяния. От него, а не от других причин. Другие причины были у меня всегда, но если бы мог я хоть что-то им положить в противовес! я был бы другим. У меня словно и не было выхода.
В какой-то мере я даже разозлился и от того ощутил нечто, похожее на силы. Временами казалось, что я готов стереть в кальциевую пыль собственные зубы, тронутые разрушением. Ибо начался именно тот самый непосредственный момент, когда мои руки отпустили державший меня поручень. Я решил попробовать, затуманенный.
Я был подобен человеку, вошедшему в ужасно старый незнакомый дом, пол которого вдруг провалился, а вместе с ним и я сам. Под полом же в клубах оседающей пыли оказалась комната, о существовании которой даже не представлял.
(Только сейчас заметил, что пачкаю кровью лист. Слишком ухватил кожу в лунке среднего пальца, когда делал маникюробычная моя беда. Кровь собирается в медленные капли, которыми я уже порядочно измазал свои зеленые клетчатые шорты. Кровь, как алая речушка, восполняет и очерчивает мой средних размеров ноготь; сверкает даже, блестит от лампы и с мелкой неохотой сминается, если сильно подуть.)
Так вот. На улице было уже темно. Взятый под руки новой мыслью я выключил телевизор и свет, после чего подошел к окну, невольно слушая редкие шаги и отдаленные совсем голоса у меня за спиной, за запертой обитой войлоком дверью. На всех без исключения окнах первого этажа стояли решетки, и я несколько минут стоял и смотрел сквозь грубые подржавленные прутья. Вообще улица напоминала огромный котел, в котором лежали желтовато-серебристые куски фонарного света, не имеющие собственных границ; и такие же бесформенные большие и малые куски и хлопья темени были разложены по земле, висели на ветвях и среди стволов парковых деревьев, а то и просто валялись в закутках среди длинных фонарных столбов с яркими головами в капюшонах. Они лежали, тесно прижавшись друг к другу, неразрывно, но все же не смешиваясь. Даже если шли бесконечные люди, или, почти бесшумно, потрясавший все вокруг состав. Человек проходил дальше и поезди все сдвигалось на прежние места, подчиняясь непосредственно царившей здесь воле.
Пока я натягивал свитерс минуту у меня это никак не получалосья неистово слушал себя: и ведь ни одна мысль не шелохнулась против. Но это было сродни отчаянному исступлению.
Наконец, одевшись, я отсчитал из своего прикроватного шкафчика денег и вышел из комнаты. Так же стараясь никого не встретитьобычная моя привычка и соображение. И в этом плане все сложилось удачно: ибо со всех концов меня окружали голоса, но я так ни с кем и не столкнулся, а выскользнув на улицурастворился в темноте, ощутив себя рыбой, которую снова отпустили в воду. И, как она, я уходил в глубину морозного вечера.
Ближайший и уже привычный интернет-центр был в двух-трех кварталах отсюда.
Пробив чек, я сел за один из пяти свободных компьютеров и ввел код, допускавший меня до паутины «www».
Щелкнул четыре раза голубую «Е», принялся ждать, пока истекут эти несколько мгновений, после которых откроются окна с оживающими картинками реклам. И несмотря на краткость, я успел истомиться в ожидании.
Позади меня расположились «в чате» две совсем еще молодые девушки, тихо обсуждая непрерывно появлявшиеся разноцветные строчки. Черненькая после таких совещаний принималась писать ответ, постукивая мягкими пальцами по кнопкам.
Рядом с ними, и тоже ко мне спиной, сидел мужчина лет сорока и просматривал, как я мельком заметил, какие-то тексты. Соседний со мной компьютер пустовал, облегчая мне заботу следить за взглядами соседних пользователей.
Придвинувшись как можно ближе, стараясь собою закрыть монитор, я продолжал следить за всеми, кто мог наблюдать за мною; за теми, кто входил; за теми, кто, собираясь уходить, оправлял шарф или застегивал долго и старательно пуговицы. И вообще не мог отделаться от мысли, что за мной следят, и вместе с тем мысль моя приняла вид виндоусовского окна. С той же неброской расцветкой и невозмутимо колыхавшимся флажком в верхнем правом углу.
Я отыскал электронный вариант нашего городского еженедельника объявлений. Затем, в следующем окошке, набрал адрес поисковика и вскоре уже заводил на нем почтовый ящик. Минут двадцать я что-то регистрировал и подбирал пароли, вносил данные и выдумывал виртуальное имя. И вскоре он был готов.
Я еще раз все проверил и затем скрупулезно записал цепочку букв и цифр на бумагу. Еще позже, я все это зашифровал и переписал на другой листик, который стал носить при себе. Улик я боялся более всего! Временами я забывался и переставал следить за остальнымино им, как оказывалось, не было до меня никакого дела.
«И хорошо, что так», думал я, рыская по газетным рубрикам, все ближе подбираясь к цели, от которой у меня ныло в животе. Вскоре я добрался до необходимого мне.
Все из тех же соображений осторожности я набрал первый попавшийся сайт, по-моему, о футболе, и затем открывал его всякий раз, когда кто-нибудь появлялся рядом.
Девушки у меня за спиной стали выбираться из-за своего компьютеразакончилось время. В этот момент я внимательно изучал таблицу нашего первенства. Ушли. И я опять ринулся на строчки скупых на слова объявлений, от которых я ощущал сердечные замирания. Я видел через них запретный плод, который едва заметно оборачивался и будоражил.
Я перебирал глазами электронные адреса, их слова, пытаясь угадать или, вернее, представить, кто прячется за ними. Однако, настрой мой не был разборчив, скорее всеяден. И затем я написал свое, по принятому здесь принципу, которое уже через десяток минут отыскал среди прочих объявлений.
«Молодой человек 22/173/68 ищет мужчину от 29 до 40 лет для встреч на вашей территории»
Мне стоило известного усилия озвучить, наконец, это. Будто часть моей души опять куда-то улетела. Начинаю закалывать сам себя. В том числе и потому, что невозможно будет отречься от почерка и от написанного. Те самые улики. Именно теперь следует беречь рукопись пуще прежнего. И чем дальше, тем сильнее беречь и скрывать! Но и от того говорить можно все свободнее и не подбирать слова, не выдумывать обходов. Будет неспокойно оставлять ее. Вдруг кто-то все же прочтет! Хоть как прячьесли негде! Тема деликатная. Исповедь моя. Кого в конце концов мне бояться!? И для чьих все это глаз? Непонятно.
Можно будет сказать, что пишу наброски к романуГлавное не выдать себя собственным же выражением. Сообразить сразу