И еще одно. Просто вспомнилось: самые ясные и чистые голубые глаза я видел именно у той сумасшедшей старушки, которая остатками своего разума странно и страшно верещала о грехах, наказании, неотвратимости и прочей подобной непотребности. Однако кричащая речь ее была столь складна и пронзительна (прежде всего и от крика), что, вслушиваясь, невольно можно было ощутить мурашки. Такие выражения, аллегории и умозаключения, при явном душевном нездоровье ясноглазой, на многих имели особое действие. В том числе и на меня. Ничего общего с захлебнувшимися внутри себя от праведности евангелистами, которые то и дело неожиданно наполняют собой до самых краев терпения то одно, то иное место. Старушка повиновалась голосу неизвестной природы, может быть, повторяла за нимотчего ее похожая на сиамских близнецов в спирте речь не имела изъянов и была жива, хоть и с печатью явного уродства. Была бы моя полная воля, то я не знал бы как поступить с евангелистами! Что с ними сделать!? То ли сжечь все их кривляющиеся словоблудием тела и лица, исполненные счастливого кретинизма и смирения; то ли просто бить каждого из них палкой под собственную неутомимую брань
И все же следует быть откровенным. На столько, на сколько это возможно вообще в данный момент. Ибо это мне только запомнилось, что они ясные и голубые! В действительности в них неприятно смотретьони по-старушечьи мутны и бесцветны.
Ну вот, почти закончился лист. Я непоследователен. Однако, теперь пора!
Хочется что-нибудь выбросить под дождь, который сейчас лупится обо все, и, вместе с ночью слитый и спаянный, укрывает и прячет меня, скрадывая даже шорохи. Кому в голову придет в такое время меня искать!?
Хотите знать, с чего все началось? Я теперь отвечу: с того, что я так и не отдал письма, потому что не решился.
Мне предстоит тут еще треть. Самая кровоточащая. Придется слизывать собственную кровь, глотая почерневшие сгусткиа ведь мне и так дурно.
Одним словом, ничего этого не было. Ничего ровным счетом. А было другое. Моя ручка, как бритва, полосует бумагу, и я даже пишу красными чернилами! Одно только еще добавлю: само письмо действительно было, но только и всего. Что я там писал, уже не известно. Я даже не помню сейчас, как и куда его выбросил и изорвал ли. Завтра куплю еще бумаги. Завтра.
Но однако ж хорошо придумалположить признательное письмо к ней в почту! Правда тогда мне это в голову не пришло отчего-то. Да и был ли бы он, толк, если б догадался?
Помню, я его писал почти всю ночь. Бесконечно подбирал слова, думал, даже ругался про себя, потом несколько раз начисто переписывал, а описки все прыгали на лист, как лягушата. И не смотря на всю внимательность и старание, они вдруг скатывались в священный текст, как капли краски на чистую воду. И я снова все переделывал, заново округляя каждую букву, и даже точки с запятыми были не лишены вдохновения.
В ту ночь я без меры ходил курить, от радости. Я был счастлив как никогда, от того что мне так понравилась эта идея о письме, и я так искренне верил, что это выход. Я не сомневался, что выйдет все хорошо, я знал это наверняка в те ликующие часы. В конце концов меня мутило от сигарет, их дым пропитал мое тело, ломило в висках, почти болели глаза от напряжения и от тусклой настольной лампы, под которой на столе была расстелена газета бесплатных объявлений. На газете белым прямоугольником лежала тонкая стопка листов, под углом; и самый верхний лист был моим письмом. В конце концов, я понял, что закончил его, и сразу же накатила усталость. Оно лежало там, как на алтаре. Возможно даже, само источая свет. Я же был оплодотворен мыслью, что завтра (ну или максимум через день), ибо ощущал в себе настрой решительный, жертва будет принесена и, воскурившись, волшебно достигнет неба, Олимпа и богов. Целая жизнь, казалось, лежала передо мнойдо сих пор боявшимся дышать. Жизнь счастливая, раскрытая во всю ширь без остатка, как эта газета. Все верно. Все так и было.
После, протаскав письмо с собой недели полторы-две, все во мне встало на свои места. Окончательно это случилось после того, как я с сожалением увидел, что конверт потускнел и даже истерся на уголках от постоянного ношения. Он утратил свою белизну, свежесть и молодость, превратившись в серого неопрятного заморыша. К тому моменту я уже не упрекал себя за слабость, и я уже не верил в эту затею.
И я привычно решил, что «не судьба». А ведь она меня ждала! Крохотные знаки говорили об этом. Ждала какого-то от меня шага. Не столь долго, но я уверен, что не обманываюсь в этом знании. И тогда, в тот непосредственный момент, я это тоже видел, пусть и не так отчетливо из-за ладоней собственных сомнений, которые беспрестанно прикрывали мне глаза. Ждала, чтобы увериться, а яничего. А когда она перестала ждать, я тогда сразу почувствовал перемену. Даже в воздухе. Это был конец, после которого, проносив по инерции свое письмо-ключик еще какое-то время, я от него избавился, куда-то выбросив, чтобы не было никаких улик.
Что было сразу после этогоне помню. Помню этот дурацкий новый год (однако, он был до или после!?), помню смутно мои взгляды на неевзгляды скопца, на которые наконец она перестала обращать внимание. В какой-то из несохранившихся дней я лишился и тех нескольких процентов веры в собственный мир. А ведь он было зарождался, новый, благодаря ей.
И я все продолжал узнавать ее изящную фигурку. Везде и на любом от меня расстоянии, независимо от того, во что она была одета, а от ее случайных шагов приостанавливалось и сразу же разгонялось мое сердце, однако уже по-иному, словно остывающая память. Маленький лысеющий человечек. Я не болел, но был словно болен, хотя, как мне казалось, вирусы и микробы, издеваясь, не замечали меня.
Мое чувственное болотце прекратилось разом во всех отношениях после того, как между мной и Леной была сама собой поставлена окончательная точка. Густыми чернилами. Бесцеремонно. Она увидела меня с той стороны, которую я так особенно укрывал, а вернее прятал. То, как я слаб, как не способен быть чьим-то центром, как тих, как не горяч и даже не тепл, как жалок, как, собственно, беден духом. И если раньше труха была во мне, то после она стала просыпаться наружу.
Я купил плеер. И мгновенно приобрел привычку везде ходить с ним. Черные проводки от наушников тянулись от моей головы к крутящей внутри себя коробочки. Такие приборы были у каждого второго, но я этого отчего-то не замечал и даже ощущал в себе некоторую дерзость от своей манеры везде находиться с заткнутыми, словно лакированными пробочками, ушами. Сейчас я только улыбаюсь на это.
Правда, порою я только делал вид, что слушаю музыку, а на самом деле сам слушал все, что делалось вокруг, и о чем говорили. Отчегоне знаю. Любопытство. Словно притворяясь неслушающим, я мог услышать и узнать больше и будто бы проникнуть в большее. Не помню, чтобы я извлек из этого действительную пользу для своего интереса, но помню, что я делал так. Однако, я снова говорю совершенно не о том.
В тот вечер я сделал две ошибки. И перваяэто моя мысль о самом себе: о том, что я вовсе не тот, за кого себя вольно или невольно выдаю. Вдобавок я пил крепленое пиво, сидя перед телевизором, у которого сам отключил звук. Человеческие фигурыактивные, но безмолвныедвигались и мелькали передо мной, шевелили ртами, гримасничалия же смотрел на них и думал уже совершенно о своем. Об отвлеченных вещах. И мысль зацепилась вдруг за страдание. Страданиеэто руда, которую следует переработать и переплавить в золото, в благополучие. Несчастья учат и на самом деле есть добро. Отсутствие страданий скорее признак отсутствия будущего благополучия. Однако страдание следует отличать от обыкновенной маяты, которая пуста и происходит от лени духа. И ранний успех через дарование говорит о недостатке отпущенного времени, а путь роста более долгий, через страданиекосвенно говорит о долгой жизниЧто-то в этом духе. И о том, что я понимаю некоторые вещи о себе самом, а другие о себенет. Всекак я. В том смысле, что слабы. Есть, конечно, те, кто успешнее меня, но меня такие не интересуют. Еще через пару глотков я захотел курить и в туалет.
Вторая ошибкая отправился на ее этаж, готовый разговориться с Леной, все равно о чем. Оказывается, подспудно я все это время размышлял о ней, но только без мыслей, именно подспудно.