И почти одновременно со мной открылась дверь напротив, и показался Пятидесятник в серой футболке. Мы встретились глазами, и он, продолжая стоять наполовину в комнате спросил у меня, что случилось. Я пожал плечами и ответил, что не знаю, и почти сразу направился к кухне, предчувствуя нехорошее. Через верхний край входного проема оттуда шел в коридор едва различимый туман.
Лена стояла у самого окна, почти в углу кухни, ошарашенная. У входа валялся наш чайник в собственной луже. Текла вода из крана. Под столом валялась потемневшая кастрюля. Еще через мгновение я заметил, что решетка на плите сдвинута, а на стене появилось широкое коричневого цвета пятно. Краем глаза я заметил, как из соседней двери кто-то вышел, и в следующее мгновение был рядом с Леной. Взял ее за руки и стал всматриваться ей в глаза, стараясь понять, что в итоге могло произойти именно с ней. Но все было, к счастью, хорошо. Только немного был испуг, от неожиданности. От моего сердца, что называется, отлегло. За исключением крохотных крапинок на кофте, ее не задело.
Пятидесятник закрыл газ. Быстро скопилось несколько человек.
Ну даете Пятидесятник покачал головой, как-то на свой манер подрастягивая слова, вместе с тем осматривая плиту, стены и потолок. По-моему, он даже наклонился к черной пригоревшей решетке, принюхиваясь; и потом, после паузы, добавил, хорошо, что не в лицо Надо же внимательно следить
Он поднял с пола кастрюлюто ли из интереса, то ли из долга и порядка, и быстро поставил ее на столгорячая. Потом крышку от нее. Чайник.
Все стали спрашивать друг у друга и делать предположения о хозяине потускневшей кастрюли, забывшем ее на плите вместе с банкой сгущенного молока, последнюютеперь черную, раздувшуюся с одного конца, без днарассматривала, удерживая тремя пальцами, невысокая совсем девушкаАльбина, единственная, которую я среди них всех знал.
Да-а только и произнесла она и глянула на меня своим светлыми глазами.
Мы с Леной вышли. И через минуту курили. Хозяин кастрюли благоразумно не объявлялся.
А еще через время, оставив под каким-то предлогом ее одну в комнате, я шел по коридору и тихо, но без колебания, стучал почти в каждую дверь и, порою не дожидаясь разрешения, спрашивал, спрашивал, спрашивал. Большей частью попадались женские лица. Даже испуганные. И чем дальше, тем сильнее возрастала моя злость, не видевшая и не встречавшая какого-либо сопротивления. Первое привычное для моей натуры успокоение лопнуло, как лед. И я смотрел на ледяные осколки
Иногда я спрашивал почти грубо. Абсолютно было все равно мне, кто мог появитьсямужчина или девушка. Я любого мог задушить. В этом я не сомневался, чувствуя неимоверную злость. Вот в таком я был состоянии. Однако так ничего и не добившись, я пошел обратно, ощущая тихое бешенное бессилие.
Следовало успокоиться. Я думал о произошедшем, о словах Пятидесятника, о том, что действительно повезлораскаленная масса ударила в стену, обжигая голубоватые плиточные квадраты и известковую побелку, в растянувшееся мгновение застывая на них И я все думал и думал о чем-то подобном, возвращаясь обратно, и, минуя эту самую кухню, вдруг его увидел.
И то, как он стоял и разглядывал застывшие пятна на стене и потолке, переставленная (видимо им) черная кастрюля, не оставили мне сомнений. Он!
Я невольно: не то чтобы ухмыльнулсявыдохнул. В голове возникла в мгновение картинка, как он прошмыгнул с нижнего этажа, а я и не обратил на него внимания. Ведь это он мелькнул только что впереди! Секунд с десять назад! Он был среднего роста, с глазами светлыми, и сальными волосами, в неизменной синей кофте с воротом, на котором болтался язычок молниия знал его, каждый день видел. Он жил этажом ниже, как и я. Он поглядел на меня, прервавшего шаг.
Твое что ли? спросил я и деланно попытался улыбнуться, боясь его спугнуть.
Ну! кивнул он, попавшись, забыл (тут он выругался).
Из его объяснений, перемежающихся постоянным матом, я успел понять только, что там внизу, на плите не было места, и он отнес кастрюлю наверх, сюда, но про нее забыл. Все это время я крался к нему словно. Шажочек за шажочком. И потом что есть сил и остервенения саданул по его мерзкой роже.
Успев разглядеть на его глазах удивление, я все же понял, что подспудно он этого ждал, а потому успел уклониться, и вся сила, на которую я был в тот миг способен, прошла вскользь. Он был даже чуть выше и сложением крепче, но, видимо, я имел до того непримиримый вид, что через секунду он испугался. Явно. Увидев же его страх, я сошел с ума. Словно сорвался с цепи. Никакая мысль да и вообще ничто не сдерживало меня, и я отчетливо захотел его раздавить.
Вообще человек ужасно вертляв! Успев как-то отпрянуть на пол шага назад, он, однако не рассчитав, с грохотом был остановлен плитой. Почти сразу он попытался сбить меня с направленияно я почти не ощутил тычка в собственную голову. Руки его еще раз успели скользнуть по моему лицу, прежде чем я ударил его как-то снизу и в следующее мгновение повалил его на плиту, переломив в пояснице.
Стиснув зубы и едва не издавая рык, я вдавливал его голову и горло в грязную, прокопченную решетку. Я был переполнен невиданной для себя злобой, от которой каждое моё мышечное волокно было в напряжении, почти в судорогетак что я в течение нескольких мгновений вообще не мог шевельнуться, нависая над ним. А если бы я умел его придушить, то задушил быпросто мне не пришло в голову схватить его именно и только за горло. Еще через миг я догадался его ударить, за мгновение до того, как он извернулся и соскользнул вниз, сверху, пробив его пальцы, точно в череп, о который сильно разбил руку, так что потом ломота с каждым новым движением неспешно, но стойко заполняла кулак. А я ударил его снова, лежащего, и остервенение мое только росло от того, что он не сопротивляется. Хотелось попасть непременно в ухо, но не получалосьэто, помню, так меня разозлило, и тут Лена схватила меня за плечо и принялась что-то говорить. А меня неимоверно поглощало бешенство, оттого что он, закрываясь и весь подобравшись, лежит и, не пытаясь даже мне отвечать, просто ждет, когда я перестану. Словно не сомневаясь в том, что мои удары для него не станут смертельными. Мысль об этом привела меня вовсе в состояние неописуемое! Невозможное! И вместе с тем, такое чувство испытываешь иногда во сне, когда от слабости не можешь чего-то сломать, раздавить или сдвинуть в силу неясной, откуда-то явившейся неподатливой прочности, когда, просыпаясь, сразу думаешь, что задуманное не выйдет
Ленина рука снова вцепилась мне в плечо, но я непроизвольно смахнул ее пальцы, попытавшись для чего-то его поднять, не замечая, как срываю ногти. И только тут ее слова и плач стали до меня долетать, освобождая. И потом она просто меня оттащила с такой силой и упорством, каких я в ней и не подозревал.
Меня продолжало потряхивать, а Лена, упираясь руками мне в локти, все повторяла мое имя и добавляла: «тихо» как ветерком на обжигающий чай. И было приятно разом остыть и ей подчиниться. Невообразимо приятно!
Все же было удовлетворение.
Снова появились люди, незначительные и маленькие. Мелькнуло лицо брюнетки, и мы с Леной, в конце концов, ушли в комнату под все их взгляды, там она меня оставила сидеть на кровати, а сама снова вышла, повелев сидеть и никуда не двигаться. Пошла к нему, милосердная. Минут через пять вошла брюнетка, спросила, что произошло. На что я отмахнулся только и попросил у нее сигарету, и прямо в комнате мы закурили.
Ныла рука. На среднем и безымянном наполовину не было ногтей. Умывая лицо и удерживая под прохладной водой защипавшие в первый миг костяшки, я почувствовал, как я легок, быстр и неуязвим, что я весь здесь, сжат в настоящей точке, в точке настоящего, которое все никак не обращается привычно в прошлое, ибо крохотные пористые сферы толпились где-то сбоку, порываясь течь дальше, но не могли тронуться с места, словно бы их держали, а я почти физически чувствовал волшебное их отсутствие в своем теле. Приоткрывшийся краешек другого измерения меня завораживал. Но шорох мелькнувшего рядом красного халата, за которым последовал привычный скрип туалетной двери, толкнул мою реку снова, так что я почти вздрогнул и очнулся. Отираясь надорванным рукавом, я вернулся по длинному коридору (решетка на плите лежала криво в полном одиночестве) в комнату, уже и вовсе стихший и осторожный.