Не знаю, потому что! только и ответил я и снова вытащил сигарету.
Хватит курить уже столько! запретила она все с тем же нестрогим настроением, скоро дым из носа полезет!
В ответ на что я отчего-то пообещал, что этапоследняя, и стал курить.
Я, может, волнуюсьдобавил я.
Лена скептически на меня поглядела, готовая опять улыбнуться. И было приятно, что она вот так вот сейчас на меня смотрит, облекая меня в нежнейшее тепло, от которого я начинал испытывать радость.
Пойдем куда-нибудь! предложил я.
Так мы вроде и идем. Нет? она веселилась надо мной. Потом добавила:
Куда?
По Проспекту и на той, и на этой стороне шло множество людей. Многие быстро. Были те, которые, как и мы с Леной, просто гуляли. Наверху покачивался от ветерка растянутый поперек рекламный баннер с красными словами в два рядао приезде известного артиста. Почти под ним лежал промерзший пешеходный переход, начинавшийся и оканчивающийся человеком, делавшим шаг в бело-голубом треугольнике; но на ту сторону мы не пошли, а двинулись дальше. Я еще в тот момент, когда мы поравнялись с этими человечками, подумал, что мои руки, а вернее мысли развязаны так, как это только сейчас возможно, и что я на пороге чего-то такого, куда очень хочется попасть.
Пойдем в(приятное, желто-оранжевое кафе еще дальше по Проспекту, перед большим перекрестком, за которым сразу будет гордо светиться красивое здание с белыми широкими колоннами; и где от Проспекта к круглой площади тянется, скользя прочь, широкая разделенная асфальтовая ветка.
Угу, пойдем.
Миновав почти без задержки очередное радужное трехглазое существо, мы неспешно поравнялись с корпусом нашего Университета, на фронтоне которого, у самой крыши, млели чуть сумрачно щиты-барельефы молочного цвета. И казались они такими недостижимыми в своей выси с раскинувшихся внизу ступеней, которые, как застывшая река, сбегали к самому низу от нескольких тяжелых высоких дверей университетского входа.
Я сказал ей, что сдавал здесь (как и она, впрочем, в свое время) вступительные экзамены. Рассказал, каким высоким был конкурс в тот год, как готовился на подготовительных курсах в то лето, и как почти все мы постоянно пребывали в легком возбуждении и ознобе от волнения, которое владело намиабитуриентами, которые недавно покинули школьные привычные классы. Еще в то лето, согретый и обласканный солнцем и всей этой городской широтой, я с преогромным тихим удовольствием катался на полупустых троллейбусах, получая от этих поездок что-то неимоверное. И вместе с тем экономил на проездах в автобусах гармошках.
К Университету через тонкую улочку примыкало общежитие, с табличкой, на которой был номер, уже почти стершийся из памяти. А прямо напротив этого общежития, через Проспект, темнел тонированными широкими квадратами стекол угол большой кафе-бара с высоким открытым залом, по стенам которого висело превеликое множество фотографий тех местных знаменитостей, которые когда-то здесь побывали, с их пожеланиями и автографами-росчерками. Но от понатыканных в центре круглых неустойчивых столиков, проливавших пиво, да и вообще в целомбыло неуютно. Среди официантов там было много студентов и студентов неудавшихся. Однако тут подавали неплохую пиццу, и, кроме того, однажды я был здесь, когда с маленькой сцены в самом дальнем углу зала звучала живая музыка. По-моему девушка пела на английском. За всем этим снова перекресток
Мы продолжали гулять и разговаривать. То и дело гудели, обгоняя нас, светящиеся голубые коробки троллейбусов с темными неясными от мороза людьми внутри; а им на встречу, лязгая о провода антенами-усами и так же источая своим электрическим сердцем нежный звук, неслись их смотрящие в оба товарищи.
Дальше Институт, который потом станет тоже университетом, а еще погодя станет академией. Затем кинотеатр и афиши. Магазин с игрушками, после которого собственно и начинался прятавший фасады от Проспекта крохотный парк, с маленьким отключенным фонтаном в центресидящей женщиной, искаженно взятой из сна какого-то архитектора. Летом здесь все будет зелено. Тогда же деревья тихо темнели ветвями, а снег лежал на женских изгибах, в чаше, на обрамлявших широким полукругом гранитных парапетах и скамейках. Через шагов тридцать пять-сорок парк заканчивался, и от Проспекта уходила вниз к круглой площади разделенная вдоль рядом дремавших в это время года деревьев широкая, почти как сам Проспект, улица, обсыпанная темно-коричневой солью, как всякая важная для движения дорога в городе.
Миновав дремавший фонтан, мы спустились по одной из дорожек к дверям кафе.
Внутри было совсем тепло. Тихо разговаривали люди, увлеченные друг другом и не обращавшие на остальных никакого внимания. Все их слова сливались в единый звук, из которого нельзя было что-либо понять даже при желании. Иногда кто-то смеялся, проходили девушки-официанты в платьях, чьи-то губы выпускали кверху дым, поднимались кружки и прозрачное тонкое пивное стекло. Светло-желтая атмосфера тянулась вдоль стен, на которых висели графические отвлеченные картинки.
Мы сели в зале, где можно было курить и заказали два пива. Совсем немного помолчав, я закурил, глядя на ее розовеющие щеки. И Лена тоже. Потом она отлучилась на несколько минут, в течение которых я тихо курил, ждал ее, словно погрузившись в размышления. Мы еще раз чокнулись краешками стаканов и стали говорить совсем о разных вещах.
И то наше пиво с тонкими вьющимися от самого дна нитками из крохотных пузырьков; и гофрированная чистая скатерть с выпуклыми цветами, которую невозможно было не погладить; и спокойствие от всего этого тихо происходящего; и, главное, эта не сравнимая ни с чем новизнатеплой фрескою отпечатывались и схватывались во мне, словно на стене какого-нибудь храма.
Я рассматривал ее плечи, шею и совсем небольшой вырез с цепочкой на коже. Ее гибкость особенно бросилась в глаза, когда она обернулась, упираясь левой ладошкой в край стола увлеченная любопытством: захотела посмотреть на шумно вошедших посетителей. Она говорила, рассказывала, я больше слушал, иногда говорил сам, делал глотки, самозабвенно затягивался, щелкал зажигалкой и подносил огонь к ее сигарете, бесконечно тайно смотрел на нее, на то, как она уходила и возвращалась к нашему столикувысокая, статная, гордая. В зеркале уборной глядел себе в глаза, на свое лицо, чувствуя в выражении своем хмель и смелость; на губыА потом возвращался, ощущая в иные моменты, как подступает безграничное душевное счастье и одновременно какая-то душевная потребность, жажда. И потом опять смотрелсмотрел
Думаю об этом и чувствую, как бесплотное приведение протягивает мне в грудь свои невесомые руки, и волшебные пальцы гладят мое сердце, которое подрагивая изнывает от этих прикосновений, переполняясь вязким медом
Мы совершенно больше не говорили о письме. И я, к стыду моему, несколько раз пытался припомнить, сколько денег в моем бумажнике, и хватит ли. Но это была, конечно же, незначительность. Изрядно повеселевшие, мы решили идти обратно.
Давай покурим вместе и пойдем! предложил я, и, просидев тут еще с минут двадцать, мы все-таки вышли на улицу.
Кажется потеплело, сказал я, натягивая шапку.
Нет, просто мы из тепла.
И до самых дверей общежития мы говорили о завтрашних парах и о наших соседях. Она рассказала про брюнетку и про то, как они познакомились и подружились. Я рассказывал про свой городок, про погоду на юге; про то, как пищит пойманная рыба; про известный наш фильм; про то, как сам починил подзорную трубу, предварительно рассчитав, где какая должна стоять линза; про свой выпускной школьный экзамен по химии, когда у меня чудом просто получилось серебряное зеркало; про то, как был, совсем правда еще маленький, в Мурманске и про что-то еще уж совсем незначительное.
У самого общежития действительно стало холодно от ветра, зябли руки. Навстречу нам вышли двое, переговариваясь коротко о чем-то. Затем, почти сразу, девушкапоправляя на ходу белую шапочку, она посмотрела на нас. Дверная створка на сумасшедшей пружине громко хлопнула почти перед нашим носом.
Холодно как, сказала Лена, и я ощутил, как она замерзла.
Да, я открыл перед ней дверь, и мы вошли.
Немного не верится, произнес я, когда мы уже шли по коридору.