У-у-у...
Посадка.
Поезд. Одновременно, как из-под земли: двенадцать с винтовками. Наши! В последнюю секунду пришли посадить. Сердце падает: Разин!
Что, товарищ, небось сробели? Ничего! Ся-адем!
Безнадежно, я даже не двигаюсь. Не вагонызавалы. А навстречу завалам вагоннымревуще, вопиюще, взывающе и глаголющезавалы платформенные.
Ребенка задавили! Ре-бенка! Ре
Лежачая волнадыбом. Горизонтальв стремительную и обезумевшую вертикаль. Лезут. Втаскивают. Вваливают. Вваливаются.
Ячерез всехРазину:
Ну? Ну?
Ус-пеем, барышня! Не волнуйтесь! Вот мы их сейчас!
Ребята, осади, стрелять будем!
Ответный рев толпы, щелк в воздух, удар в спину, не знаю где, не знаю что, глаза из ям, взлет...
А это что ж, а? Это что ж за птицыза синицы? Штыка-ами? Крестьянского добра награбили да по живому человеку ступа-ать?
А спусти-ка их, ребята, и дело с концом! Пущай вольным воздухом продышатся!
Поняла, что села и едем. (Все ли? Озирнуться нельзя.) Постепенное осознание: стою, одна нога есть. А другая, «очевидно», тоже есть, но гдене знаю. Потом найду.
А гроза голосов растет.
Долго очень думать не приходится. Штык посадил, а мужик высадит! Что ж это, в самом деле, за насмешка, мы этой машины-то, небось, семнадцать ден, как Царства Небесного какого... А эти!..
Утешаюсь только одним: извлечь человека из этой гущи то же самое, что пробку из штофа без штопора: немыслимо. Мне быть выброшеннойдругим раздаться. А раздатьсяразлететься вагону. Точное ощущение предела вместимости: дальшенекуда, и больше нельзя.
Стою, чуть покачиваемая тесным, совместным человеческим дыханием: взад и вперед, как волна. Грудью, боком, плечом, коленом сращенная, в лад дышу. И от этой предельной телесной сплоченностиполное ощущение потери тела. Я, это то, что движется. Тело, в столбнякеоно. Теплушка: вынужденный столбняк.
Господа-а-а... О-о-о... У-у-у...
Но... нога: ведь нет же! Беспокойство (раздраженное) о ноге покрывает смысл угроз. Ногараньше... Вот, когда найду ногу... И, о радость: находится! Что-тогде-то болит. Прислушиваюсь. Она, она, голубушка! Где-то далеко, глубоко... Боль оттачивается, уже непереносима, делаю отчаянное усилие...
Рев:Это кто ж сапогами в морду лезет?!
Но дуб выкорчеван: рядом со мной, как дымовой столб (ни чулка, ни башмака не видно)моя насущная праведная вторая нога.
Ивнезапный всплеск в памяти: что-то темное ввысь! горит!
Ах, рука на прощание, с моим перстнем! Станции Усмань Тамбовской губ<<ернии>> последний привет!
Москва, сентябрь. 1918
О любви (Из дневника)
1917 г.
Для полной согласованности душ нужна согласованность дыхания, ибо, чтодыхание, как не ритм души?
Итак, чтобы люди друг друга понимали, надо, чтобы они шли или лежали рядом.
Благородство сердцаоргбна. Неослабная настороженность. Всегда первое бьет тревогу. Я могла бы сказать: не любовь вызывает во мне сердцебиение, а сердцебиениелюбовь.
Сердце: скорее орга́н, чем о́рган.
Сердце: лот, лаг, отвес, силомер, реомюрвсё, только не хронометр любви.
«Вы любите двоих, значит, Вы никого не любите!»Простите, но если я, кроме Н., люблю еще Генриха Гейне, Вы же не скажете, что я того, первого, не люблю. Значит, любить одновременно живого и мертвогоможно. Но представьте себе, что Генрих Гейне ожил и в любую минуту может войти в комнату. Я та же, Генрих Гейнетот же, вся разница в том, что он может войти в комнату.
Итак: любовь к двум лицам, из которых каждое в любую минуту может войти в комнату, не любовь. Для того, чтобы одновременная моя любовь к двум лицам была любовью, необходимо, чтобы одно из этих лиц родилось на сто лет раньше меня, или вовсе не рождалось (портрет, поэма). Не всегда выполнимое условие!
И все-таки Изольда, любящая еще кого-нибудь, кроме Тристана, немыслима, и крик Сары (Маргариты Готье)«О, л'Амур! л'Амур!», относящийся еще к кому-нибудь, кроме ее молодого друга, смешон.
Я бы предложила другую формулу: женщина, не забывающая о Генрихе Гейне в ту минуту, когда входит ее возлюбленный, любит только Генриха Гейне.
«Возлюбленный»театрально, «любовник»откровенно, «друг»неопределенно. Нелюбовная страна!
Каждый раз, когда узнаю, что человек меня любитудивляюсь, не любитудивляюсь, но больше всего удивляюсь, когда человек ко мне равнодушен.
Старики и старухи.
Бритый стройный старик всегда немножко старинен, всегда немножко маркиз. И его внимание мне более лестно, больше меня волнует, чем любовь любого двадцатилетнего. Выражаясь преувеличенно: здесь чувство, что меня любит целое столетие. Тут и тоска по его двадцати годам, и радость за свои, и возможность быть щедройи вся невозможность. Есть такая песенка Беранже:
...Взгляд твой зорок...
Но тебе двенадцать лет,
Мне уж сорок.
Шестнадцать лет и шестьдесят лет совсем не чудовищно, а главноесовсем не смешно. Во всяком случае, менее смешно, чем большинство так называемых «равных» браков. Возможность настоящего пафоса.
А старуха, влюбленная в юношу, в лучшем случаетрогательна. Исключение: актрисы. Старая актрисамумия розы.
...И была промеж них такая игра. Он ей поетее аккурат Марусей звали«Маруся ты, Маруся, закрой свои глаза», а она на постелю ляжет, простынею себя накроеткак есть покойница.
Он к ней: «Маруся! Ты не умри совсем! Маруся! Ты взаправду не умри!»Кажный раз до слез доходил. На одной фабрике работали, ей пятнадцать годочков было, ему шешнадцать...
(Рассказ няньки.)
А у меня муж, милые: бы-ыл!!! Только и человецкого, что обличие. Ничего не ел, всё пил. Подушку мою пропил, одеяло с девками прогулял. Всё ему, милые, скушно: и работать скушно, и со мной чай пить скушно. А собой хорош, как демон: волоса кучерявые, брови ровные, глаза синие. .. Пятый год пропадает!
(Нянькаподругам.)
Первый любовный взглядто кратчайшее расстояние между двумя точками, та божественная прямая, которой нет второй.
Из письма:
«Если бы Вы сейчас вошли и сказали: Я уезжаю надолго, навсегда, или: Мне кажется, я Вас больше не люблю, я бы, кажется, не почувствовала ничего нового: каждый раз, когда Вы уезжаете, каждый час, когда Вас нетВас нет навсегда и Вы меня не любите».
В моих чувствах, как в детских, нет степеней.
Первая победа женщины над мужчинойрассказ мужчины о его любви к другой. А окончательная ее победарассказ этой другой о своей любви к нему, о его любви к ней. Тайное стало явным, ваша любовьмоя. И пока этого нет, нельзя спать спокойно.
Все нерассказанноенепрерывно. Так, непокаянное убийство, например, длится. То же о любви.
Вы не хотите, чтобы знали, что вы такого-то любите? Тогда говорите о нем: «я его обожаю!» Впрочем, некоторые знают, что это значит.
Рассказ.
Когда мне было восемнадцать лет, в меня был безумно влюблен один банкир, еврей. Я была замужем, он женат. Толстый такой, но удивительно трогательный. Мы почти никогда не оставались одни, но когда это случалось, он мне говорил только одно слово: «Живите! Живите!»И никогда не целовал руки. Однажды он устроил вечер, нарочно для меня, назвал прекрасных танцоровя тогда страшно любила танцевать! Сам он не мог танцевать, потому что был слишком толст. Обыкновенно он на таких вечерах играл в карты. В этот вечер он не играл.
(Рассказчице тридцать шесть лет, пленительна.)
«Только живите!» Я уронила руки,
Я уронила нб руки жаркий лоб...
Так молодая Буря слушает Бога
Где-нибудь в поле, в какой-нибудь темный час.
И на высокий вал моего дыханья
Властная вдругсловно с неба ложится длань.
И на уста мои чьи-то уста ложатся.
Так молодую Бурю слушаетБог.
(Nachhall, отзвук.)
Гостинаяполе, вчерашняя смолянкаБуря, толстый банкирБог. Что уцелело? Да вот то одно слово, которое банкир говорил институтке и Бог в первый деньвсему: «Живите!»
«Будь» единственное слово любви, человеческой и божеской. Остальное: гостиная, поле, банкир, институткачастности,
Что же уцелело? Всё.
Лучше потерять человека всем собой, чем удержать его какой-то своей сотой.