На следующий день в 6 часов вечера, на М<<алой>> Молчановке его убили! (Напали среди светла вечера на какого-то прохожего, тот дал себя ограбить и, пропустив, выстрелил в спину.) Он оказался одним из трех сыновей церковного сторожа соседней Ржевской церкви, вернувшихся, по случаю революции, с каторги.
Предлагали идти отбирать вещи. С содроганием отвергла. Какя, живая (то естьсчастливая, то естьбогатая), пойду отбирать у него, мертвого, его последнюю добычу?! От одной мысли содрогаюсь. Так или иначе, я его последняя (может бытьпредпоследняя!) радость, то, что он с собой в могилу унес. Мертвых не грабят.
Расстрел царя
Возвращаемся с Алей с каких-то продовольственных мытарств унылыми, унылыми, унылыми проездами пустынных бульваров. Витринажалкое окошко часовщика. Среди грошовых мелочей огромный серебряный перстень с гербом.
Потом какая-то площадь. Стоим, ждем трамвая. Дождь. И дерзкий мальчишеский петушиный выкрик:
Расстрел Николая Романова! Расстрел Николая Романова! Николай Романов расстрелян рабочим Белобородовым!
Смотрю на людей, тоже ждущих трамвая, и тоже (то же!) слышащих. Рабочие, рваная интеллигенция, солдаты, женщины с детьми. Ничего. Хоть бы кто! Хоть бы что! Покупают газету, проглядывают мельком, снова отводят глазакуда? Да так, в пустоту. А может, трамвай выколдовывают.
Тогда я, Але, сдавленным, ровным и громким голосом (кто таким говорилзнает):
Аля, убили русского царя, Николая II. Помолись за упокой его души!
И Алин тщательный, с глубоким поклоном, троекратный крест. (Сопутствующая мысль: «Жаль, что не мальчик. Сняла бы шляпу».)
Покушение на Ленина
Стук в дверь. Слетаю, отпираю. Чужой человек в папахе. Из кофейного загарабелые глаза. (Потом рассмотрела: голубые.) Задыхается.
Вы Марина Ивановна Цветаева?
Я.
Ленин убит.
О!!!
Я к вам с Дону.
Ленин убит и Сережа жив! Кидаюсь на грудь.
Вечер того же дня. Квартирант-коммунист 3<<ак>>с, забегая в кухню:
Ну что, довольны?
Туплю глаза, не по робости, конечно: боюсь слишком явной радостью оскорбить. (Ленин убит, белая гвардия вошла, все коммунисты повешены, 3<<ак>>спервый)... Ужевеликодушье победителя.
А выочень огорчены?
Я? (Передергиванье плеч.) Для нас, марксистов, не признающих личности в истории, это, вообще, не важно, Ленин или еще кто-нибудь. Это вы, представители буржуазной культуры... (новая судорога)... с вашими Наполеонами и Цезарями... (сатанинская усмешка)... а для нассс, знаете. Нынче Ленин, а завтра...
Оскорбленная за Ленина (!!!) молчу. Недоуменная пауза. И быстро-быстро:
Марина Ивановна, я тут сахар получил, три четверти фунта, мне не нужно, я с сахарином пью, может быть, возьмете для Али?
(Этот же Икс мне на Пасху 1918 г. подарил деревянного кустарного царя.)
Чесотка
Сейчас в Москве поветрие чесотки. Вся Москва чешется. Начинается между пальцами, потом по всему телу, подкожный клещ, где останавливаетсянарыв. Бывает только по вечерам.
На службах надписи: «Рукопожатия отменяются». (Лучше быпоцелуи!)
И вот недавнов гостях, родственник хозяйки, тоже гость, настойчиво и с каким-то сдержанным волнением расспрашивает хозяйку дома о том, как это, и что это, и с чего это начинается, и от чего кончаетсяи кончается ли.
И ее неожиданно прозревший возглас:
Абраша, наверное, у тебя самого чесотка!
(«Чесотка» в ее представлении, очевидно, сам клещ. Блохи, мухи, тараканы, клопы, чесотки.)
С уходящими под видом шутки никто не прощается за руку. Хозяин, во избежание, даже целуется. Гость противенбуржуй. Достаточно омерзителен и без чесотки. Гостьтрус и воздержавшимся сочувствует. Чесоткамерзость. И, учитывая все, всю бессмысленность жеста и жертвы, в полном отчаянии и похолодании, не только протягиваюно еще необычайно долго задерживаю его руку в своей.
Рукопожатие, воистину чреватое последствиями: тебе, чесоточному, уверенность в моей благосклонности и посему (учитывая чесотку!) вдвойне бессонная ночь: мне, не чесоточной, чесотка и посему (учитывая твою уверенность!) тоже вдвойне бессонная ночь.
Как он спал, не знаю. Я, по крайней мере, не чесалась и не чешусь.
Fräulein
Голодная толчея Охотного ряда. Продают морковь и малиновые трясучки, на картонных поддонниках, мерзкие. Не сдавшиесяснуют, безнадежныеслоняются. Вдругзнакомый затылок: что-то редкое, русое... Опережаю, всматриваюсь: молочные глаза, печальный красноватый клювFräulein. Моя учительница немецкого из моей последней гимназии.
Guten Tag, Fräulein!испуганный взгляд. Не узнаете? Цветаева. Из гимназии Брюхоненко.
И она озабоченно:
Цветаева? Куда же я вас посажу? И, останавливаясь:Да куда же я вас посажу?
Ну, тетка, проходи, что ли!
Не вынеслинемецкие мозги!
Ночевка в коммуне
Сижу в гостях. Просят сказать стихи. Так как в комнате коммунист, говорю «Белую гвардию».
Белая гвардияпуть твой высок...
За белой гвардиейеще белая гвардия, за второй белойтретья, весь «Дон», потом «Кровных коней» и «Царю на Пасху», словом, когда опоминаюсь12 часов, а ворота моего дома непременно заперты.
Ночевать мне здесь нельзя«порядочный дом», с прислугами, с родственниками, остается одно: идти на Собачью площадку и спать под звуки пушкинского фонтана. О чем объявляюсмеясь, встаю и твердым шагом иду к двери. И, уже в дверях, певуче:
Маринушка!
Да?
Вы серьезно собираетесь спать на улице?
Совершенно.
Но ведь это же...
Да, очень, но...
Тогда идемте к нам, в коммуну.
Но, может быть, вам неудобно?
Отчего? У меня отдельная комната.
Тогдаспасибо.
Сияю, ибо, несмотря на весь внутренний авантюризм, верней: благодаря всему внутреннему авантюризму, весьма и весьма обхожусь без внешнего! (NB! Из ночевки на коммунистической улице к ночевке в коммунистическом домеавантюра все-такипервое!)
Идем. Коммуна недалеко: великолепный каменный особняк, напоминающий Англию (никогда не была). Входим. Лестница с ковром. Тишина бархата. Тишина ночи. Мозолями рук по бархату перил. Проходим через пустую (и людьми и едой) столовую, еще через несколько комнатпришли. Похоже на полуторный номер гостиницы: комната, заворачивая, образовывает крюк. Привиденский штофный занавес, за которым незримое окно из несомненноцельного стеклаесли не выбито Октябрем. Мебельная мелочь, вроде столиков, этажерок, жардиньерок. Низкая деревянная резная кровать, очень глубокая, очень разлатая. Для долгих лежаний, для поздних вставаний. Для лени, для неги, для жиру, для всего, что ненавижукровать!
Вот здесь вы будете спать, Маринушка.
А вы?
А я на диване, в кабинете.
(Кабинет, очевидносам крюк.)
Нет, я на диване! Я обожаю на диване! Я дома всегда спала на диване! Даже на собачьем! Когда приезжала из пансиона! А собака, поняв, что я заснула, тоже лезла и самым наглым образом спала у меня на голове... Честное слово!
Но вы не в пансионе, Маринушка!
Не напоминайте мне, дружочек, где я!
Садимся. Курим. Беседуем. Уступает мне свой ужин: кусочек хлеба, три вареных свеклы и стакан чая с кусочком сахара.
А вы?
Я уже ужинал.
Где? Нет, нет, вместе!
Говорим о стихах, о Германии, которую оба страстно любим, расспрашивает о моей жизни.
Вам очень трудно живется?
Смущаюсь, скрашиваю.
И он:
Маринушка, Маринушка... Ну, я скоро получу немножко муки, я вам тогда принесу... Как все это ужасно!
Я:
Да уверяю вас...
Он, думая вслух:
Может быть, удастся достать немножко пшена...
(И беспомощно):
А уехать на югсовсем невозможно?
(Ответственный работник!)
Смотрю в лицо: прелестное, худое; в глаза: карие, в роговых очках. И такое сознание его невинности, неповинности, такое задохновение жалости и благодарности, что... но слезы уже текут, и он, испуганно:
А вести с Юга у вас, по крайней мере, не плохие?
Сплю, конечно, на кровати, ни собаки, ни уверения не помогли. Перед сном еще перекликаемся.