Вы говорите: «Как я могу любить Вас? Я и себя не люблю». Любовь ко мне входит в Вашу любовь к себе. То, что Вы называете любовью, я называю хорошим расположением духа (тела). Чуть Вам плохо (нелады дома, жара, большевики)я уже не существую.
Домсплошной «нелад», жаракаждое лето, а большевики только начинаются!
Милый друг, я не хочу так, я не дышу так. Я хочу такой скромной, убийственно-простой вещи: чтобы, когда я вхожу, человек радовался».
Тут, дружочек, я заснула с карандашом в руке. Видела страшные сны, летела с нью-йоркских этажей. Просыпаюсь: свет горит. Кошка на моей груди делает верблюда. (Аля, двух лет, говорила: горблюд!)
Любитьвидеть человека таким, каким его задумал Бог и не осуществили родители.
Не любитьвидеть человека таким, каким его осуществили родители.
Разлюбитьвидеть вместо него: стол, стул.
Семья... Да, скучно, да, скудно, да, сердце не бьется... Не лучше ли: друг, любовник? Но, поссорившись с братом, я все-таки вправе сказать: «Ты должен мне помочь, потому что ты мой брат... (сын, отец...)» А любовнику этого не скажешьни за чтоязык отрежешь.
В крови гнездящееся право интонации.
Родство по крови грубо и прочно, родство по избраниютонко. Где тонко, там и рвется.
Моя душа чудовищно-ревнива: она бы не вынесла меня красавицей.
Говорить о внешности в моих случаяхнеразумно: дело так явно, и настольконе в ней!
«Как она Вам нравится внешне?»А хочет ли она внешне нравиться? Да я просто права на это не даю, на такую оценку!
Яя: и волосыя, и мужская рука моя с квадратными пальцамия, и горбатый нос мойя. И, точнее: ни волосы не я, ни рука, ни нос: яя: незримое.
Чтите оболочку, осчастливленную дыханием Бога.
И идите: любитьдругие тела!
(Если бы я эти записи напечатала, непременно сказали бы: par dépit).
Письмо о Лозэне:
«Вы хотите, чтобы я дала Вам краткий отчет о своей последней любви. Говорю любви, потому что не знаю, не даю себе труда знать... (Может быть: все, что угодно, только не любовь! Новсе, что угодно!)
Итак: во-первыхбожественно-хорош, во-вторыхбожественный голос. Обе сии божественностина любителя. Но таких любителей много: все мужчины, не любящие женщин, и все женщины, не любящие мужчин.
Он восприимчив, как душевно, так и накожно, это его главная и несомненная сущность. От озноба до восторгаодин шаг. Его легко бросает в озноб. Другого такого собеседника и партнера на свете нет. Он знает то, чего Вы не сказали и может быть и не сказали бы... если бы он уже не знал! Чтущий только собственную лень, он не желая заставляет Вас быть таким, каким ему удобно. («Угодно» здесь неуместно. ему ничего не угодно.)
Добр? Нет. Ласков? Да.
Ибо добротачувство первичное, а он живет исключительно вторичным, отраженным. Так, вместо добротыласковость, любвирасположение, ненавистиуклонение, восторгалюбование, участиясочувствие. Взамен присутствия страстиотсутствие бесстрастия (пристрастности присутствиябесстрастие отсутствия).
Но во всем вторичном он очень силен: перл, первый смычок.
А в любви?
Здесь я ничего не знаю. Мой острый слух подсказывает мне, что само слово «любовь» егокак-торежет. Он вообще боится слов, как вообщевсего явного. Призраки не любят, чтобы их воплощали. Они оставляют эту роскошь за собой».
«Люби меня, как тебе угодно, но проявляй это так, как удобно мне. А мне удобно, чтобы я ничего не знал».
Воля в зле? Никакой. Вся прелесть и вся опасность его в глубочайшей невинности. Вы можете умереть, он не справится о вас в течение месяцев. И потом, растерянно: «Ах, как жаль! Если бы я знал, но я был так занят... Я не знал, что так сразу умирают...»
Зная мировое, он, конечно, не знает бытового, а смерть такого-то числа, в таком-то часуконечно, быт. И чумабыт.
Но есть, у него, взамен всего, чего нет, одно: воображение. Это его сердце, и душа, и ум, и дарование. Корень ясен: восприимчивость. Чуя то, что в нем видите вы, он становится таким.
Так: денди, демон, баловень, архангел с трубойон все, что вам угодно, только в тысячу раз пуще, чем хотели вы. Игрушка, которая мстит за себя. Objet de luxe et d'artи горе вам, если это objet de luxe et d'art станет вашим хлебом насущным!
Невинность, невинность, невинность!
Невинность в тщеславии, невинность в себялюбии, невинность в беспамятности, невинность в беспомощности...
Есть, однако, у этого невиннейшего и неуязвимейшего из преступников одно уязвимое место: безумнаятолько никогда не сойдет с ума! любовь к няне. На этом раз навсегда исчерпалась вся его человечность.
Итогничтожество, как человек, и совершенство, как существо.
Из всех соблазнов его для меня я бы выделила три главных: соблазн слабости, соблазн бесстрастияи соблазн Чужого.
Москва. 19181919
Из дневникаГрабеж
2 часа ночи. Возвращаюсь от знакомых, где бываю каждый вечер. В ушах еще последние, восхищенно-опасливые возгласы: «Какая смелая! Однав такой час! Когда кругом грабеж. И все эти драгоценности!» (Сами же просят сидеть, сами же не оставляют ночевать, сами же не предлагают проводить, и я выхожу смелая! Так и собака смела, которую люди из сеней выталкивают в стаю волков.)
Итак, третий час ночи. Луна прямо в лицо. Ловлю ее как в зеркало в серебряный щит кольца. Тонкий голосок фонтана, нерусская и многословная жалобатак младшая жена жалуется в гареместаршей. Так персияночка жаловалась, сквозь косы и чадры (бусы и чадры, слезы и чадры), зряникомуна разинском челне. Фонтан: пушкинская урна на Собачьей площадке, пушкинская потому, что в доме напротив Пушкин читал своего Годунова. ПочтиБахчисарайский фонтан! Подставляю лицолуне, слухводе: двойное струенье
Луны, воды
Двойное струенье...
Струенье... строенье... сиренью... стремленье... (Какое вялое слово! Пустое. Не четастремглав.)
На углу Собачьей и Борисоглебского овеваю платьем двух спящих милиционеров. Сонно подымают глаза. Не живее тумб, на которых спят. Праздная мысль: «Эх! Чтобыограбить!» Девять серебряных колец (десятое обручальное), офицерские часы-браслет, огромная кованая цепь с лорнетом, офицерская сумка через плечо, старинная брошь со львами, два огромных браслета (один курганный, другой китайский), коробка папирос (250! подарок)и еще немец-кая книга. Но милиционеры, не прослышав моего совета, спят. Миновала пекарню Милешина, бабы-ягинскую избу, забор, вот уже мои два тополя напротив. Дом. Уже заношу ногу через железку ворот (ночью ход со двора)как из-под навеса крыльца:Кто идет?
Малый лет восемнадцати, в военном, из-под фуражкилихой вихор. Рус. Веснушки.
Оружие есть?
Какое же оружие у женщин?
Что это у вас тут?
Смотрите, пожалуйста.
Вынимаю из сумки и подаю ему, одно за другим: новый любимый портсигар со львами (желтый, английский: Dieu et mon droit), кошелек, спички.
А вот еще гребень, ключ... Если вы сомневаетесь, зайдемте к дворнику, я здесь четвертый год живу.
А документ есть?
Тут, вспоминая напутствия моих осторожных друзей, добросовестно и бессмысленно парирую:
А у вас документесть?
Вот!
Белая под луной сталь револьвера. («Значитбелый, а я почему-то всегда думала, что черный, видела черным. Револьверсмертьчернота».)
В ту же секунду через мою голову, душа меня и цепляясь за шляпу, летит цепь от лорнета. Только тут я понимаю, в чем дело.
Опустите револьвер и снимайте обеими руками, вы меня душите.
А вы не кричите!
Вы же слышите, как я говорю.
Опускает и, уже не душа, быстро и ловко снимает в два оборота обкрученную цепь. Действие с цепочкойпоследнее, «Товарищи!»это я слышу уже за спиной, занося ногу через железку ворот.
(Забыла сказать, что за все время (минуту с чем-то) нашей беседы по той стороне переулка ходили взад и вперед какие-то люди.)
Военный оставил мне: все кольца, львиную брошь, самое сумку, оба браслета, часы, книгу, гребень, ключ.
Взял: кошелек с негодным чеком на 1000 рублей), новый чудный портсигар (вот оно, droit без Dieu!), цепь с лорнетом, папиросы. В общем, если не по-божескипо-братски.