Не радуйся шибко-то. Большеголовый назидательно посерьезнел. Я тебя не пужаю, Ефим, но хочу сказать: кто в жизни обижал людей, тот легко не умирает.
Ой, как я испугался, прямо трясусь весь. Дурак ты, Кирька, и всегда дураком был. Хэх, блаженненький явился
Это ты передо мной веселишься, продолжал Кирька. А самому страшно.
А я не помру. Откуда ты взял, что я помираю?
Ничего, ничего, значительно сказал Кирька и затянулся трескучим самосадом.
Вошел доктор.
Это еще что такое? нахмурился он, увидев Кирьку.
Это сосед мой, сказал Ефим. Пусть постоит.
Бросьте курить-то! И лучше бы уйти
Нет, запротестовал Ефим, пусть побудет.
Кирька сполз с подоконника, старательно затоптал окурок.
Врач заставил Ефима выпить лекарство, посидел немного рядом с ним и ушел.
Кирька снова лег на подоконник.
Хороший уход здесь, сказал он.
"Хороший уход здесь", передразнил его Ефим, неожиданно почему-то рассердившись. Оглоеды.
Не шуми. Это тебе не сельсовет, а больница.
Помолчали.
Гляжу я на тебя, Ефим, заговорил вдруг Кирька задумчиво и негромко, и не могу понять: ведь сколько ты мне вреда сделал! Хозяйство отобрал, по тайге гонял, как зверя какого, сослал вон кудак черту на кулички Так? А зла у меня на тебя нету большого. Не то, что совсем нету: подвернись тогда в тайге, я ба, конечно, хлопнул. Но такого, чтоб света белого не видеть, такого нету. Один раз, помню, караулил у твоей избы чуть не до света. Сидел ты с бумажками прямо наспроть окна. Раз десять прицеливалсяи не мог. Не поверишь, наверно? В тайге мог ба, а дома нет. Сижу, ругаю себя последними словами, а стрельнуть не могу.
Ефим скатил по подушке голову в сторону Кирьки, с любопытством слушал.
Ты какой-то все-таки ненормальный был, Ефим. Не серчайне по злобе говорю. Я не лаяться пришел. Мне понять охота: почему ты таким винтом жилкаждой бочке затычка? Ну, прятал я хлеб, допустим. А почему у тебя-то душа болела? Он ведь мой, хлеб-то.
Дурак, сказал Ефим.
Опять дурак! обозлился Кирька. Ты поймия ж сурьезно с тобой разговариваю. Чего нам с тобой теперь делить-то? Насобачились на свой век, хватит.
Чего тебе понять охота?
Охота понять: чего ты добивался в жизни? терпеливо пытал Кирька.Каждый человек чего-то добивается в жизни. Я, к примеру, богатым хотел быть. А ты?
Чтоб дураков было меньше, Вот чего я добивался.
Тьфу!.. Кирька полез за кисетом. Я ему одно, ондругое.
Богатым он хотел быть!.. За счет кого? Дурак, дурак, а хитрый.
Сам ты дурак. Трепач. Новая жись!.. Сам не жил как следует и другим не давал.
Ошибся ты в жизни, Ефим.
Ефим закашлялся. Высохшее тело его долго содрогалось и корчилось от удушающих приступов. Он смотрел на Кирьку опаляющим взглядом, пытался что-то сказать. Вошел доктор и бросился к больному.
Кирька слез с окна и пошел из ограды.
К вечеру, когда больничные окна неярко пламенели в лучах уходящего солнца, Ефиму Бедареву стало хуже.
Он лежал на спине, закинув руки назад. Время от времени тихо стонал, сжимал непослушными пальцами тонкие прутья кровати, напрягалсяхотел встать. Но болезнь не выпускала его из своих цепких объятий, жгла губительным огнем; жаром дышала в лицо, жарко, мучительно жарко было под одеялом, в жарком тумане качались стены и потолок
Над Ефимом стояли врач и дочь Нина, женщина лет тридцати, только что приехавшая их города.
Что сейчас?.. Ночь? спрашивал Ефим, очнувшись.
Вечер, солнце заходит.
Закурить бы
Нельзя, что вы!
Ну, пару раз курнуть, я думаю, можно?
Да нельзя, нельзя! Как же можно, папа?!
Ефим обиженно умолкал И снова терял сознание, и снова хотел встатьупорно и безнадежно. Один раз в беспамятстве ему удалось сесть в кровати. Дочь и доктор хотели уложить его обратно, но он уперся рукой в подушку, а другой торопливо рвал ворот рубашки и тихонько, горячо, со свистом в горле шептал:
Да к чему же?.. К чему?.. Я же знаю! Я все знаю!.. В сухих, воспаленный глазах его мерцал беспокойный, трепетный свет горькой какой-то мысли.
Кое-как уложили его Дочь припала к отцу на грудь, затряслась в рыданиях:
Папа! Папочка мой хороший!.. Папа!..
Доктор увел женщину из палаты и остался с больным один.
Ефим притих.
Врач сидел на кровати, смотрел на него.
Кирька! позвал Ефим, не открывая глаз.
Чего? откликнулся чей-то голос.
Врач вздрогнул и обернулсяу окна стоял Кирька и глядел на Ефима. Он давно уж наблюдал за непосильной борьбой человека со смертью,
Вы что тут?
Смотрю
Это кто? Кирька? спросил Ефим.
Я.
Пришел?
Ага.
Ничего, Кирька.., Ефим жадно дышал. Я потом с тобой потолкую Конечно, жалко малость
Ничего, Лежи, Ефим.
Врач ничего не понял из этого странного разговора. Он решил, что Ефим опять бредит, и сделал знак Кирьке, чтобы тот ушел: больной волновался.
Кирькина голова исчезла.
Ночь кончалась. Заревая сторона неба нахмурилась тучами. Повеяло затхлым теплом болотистых низинсобирался дождь.
Где-то прогудела машина; несколько кобелей-цепняков простуженно забухали в рассветную ттишину.
Над Ефимом склонились врач и дочь.
Все? спросил Ефим одними губами.
У женщины запрыгал подбородок. Врач воскликнул:
Что это вы, Ефим Назарыч! Глупости какие
Открой окно.
Оно открыто.
Тяжко Нина, дочка ребятешек м-м-Ефим повел потускневший взгляд в сторону, потянулся под одеялом Лицо покрылось мучнистой бледностью. Он закашлялся Изо рта на подушку протянулся тонкий ручеек сукровицы. Последним усилием рванулся он с койки сел.
Доктор и дочь подхватили его.
В горле у Ефима кипело. Он хотел что-то сказать, но только мычал. Он плохо держал голову пачкал белый халат дочери теплой кровью и мычалхотел что-то сказать.
Что, Ефим, плохо? с искренней участливостью спросил вдруг посторонний голосэто Кирька опять стоял у окна. Ему никто не ответил. Его даже, наверно, не услышали.
Ефим сразу отяжелел в руках дочери, обвис Его бережно положили на койку. Стало тихо.
Женщина окаменела у койки. Смотрела на отца большими глазами. В стекла окон сыпанули первые крупные капли дождя; деревья в больничном саду встрепенулись, закачали ветвями, зашумели.
Порывом ветра в окно палаты закинуло клочок бумаги; он упал к ногам женщины, тихо шаркнув по полу. Она вздрогнула, опустилась перед отцом на колени Кирька медленно пошел прочь от больницы. Шапку забыл надетьнес в руках. Теплый обильный дождь полоскал голову, стекал по лицу, по шее, за ворот, барабанил по полушубку. Это был желанный дождьпервый в этом году,
Шел Кирька и грустно смотрел в землю. Жалко было Ефима Бедарева. Сейчас он даже не хотел понять: почему жалко? Грустно было и жалко, и все.
Дождь шумел, отплясывал на дороге тысячью длинных сверкающих ножек. Кипело, булькало в канавках и в лужицах Хлюпало.
Горе
Бывает летом пора: полынь пахнет так, что сдуреть можно. Особенно почему-то ночами. Луна светит тихо. Неспокойно на душе, томительно. И думается в такие огромные, светлые, ядовитые ночи вольно, дерзко, сладко. Это дажене думается, что-то другое: чудится, ждется, что ли. Притаишься где-нибудь на задах огородов, в лопухах, сердце замирает от необъяснимой тайной радости. Жалко, мало у нас в жизни таких ночей.
Одна такая ночь запомнилась мне на всю жизнь.
Было мне лет двенадцать. Сидел я в огороде, обхватив руками колени, упорно, до слез смотрел на луну. Вдруг услышал: кто-то невдалеке тихо плачет. Я оглянулся и увидел старика Нечая, соседа нашего.
Это он шел, маленький, худой, в длинной холщовой рубахе. Плакал и что-то бормотал неразборчиво.
У дедушки Нечаева три дня назад умерла жена, тихая, безответная старушка. Жили они вдвоем, дети разъехались.
Старушка Нечаева, бабка Нечаиха, жила незаметно и умерла незаметно. Узнали поутру: "Нечаиха-то гляди-ко, сердешная",-сказали люди. Вырыли могилку, опустили бабку Нечаиху, зарылии все. Я забыл сейчас, как она выглядела. Ходила по ограде, созывала кур: "Цып-цып-цып". Ни с кем не ругалась, не заполошничала по деревне. Былаи нету, ушла.