Я помнил: конечно.
Ты бывал там с тех пор?
Нет, ни разу. А ты?
Я тоже: ни разу. Надо бы съездить туда.
Что же, давай съездим.
И и как я ни пытаюсь, теперь, я уже не могу теперь вспомнить, о чем мы еще говорили в тот вечер сливающийся и путающийся, теперь, для меня, с другимив другие годы, зимыили в тот же год, в ту же зиму, напримервечерами, проведенными вместе с Максом, вдвоем, в его, Максовой, плывущей над городом, или в моей, как на этот раз, комнате: в этой комнате (с двумя, кстати, под углом друг к другу во двор выходившими окнами), где (как, кстати, и в моей теперешней комнате, здесь, на берегу моря, на краю мира) стоял один, письменный, у окна (у одного из окон) и другой, круглый, посередине, обеденный, соответственно, стол: за ним-то мы почти всякий раз и сидели: если, впрочем, он, Макс, не садился, в глубине комнаты, на диван (с высокой и очень высокою спинкой; здесь, теперь, стоит простая кровать) и в таком случае почти всегда, я помню, опирал локоть на валик, висок на ладонь, и ногу закинув за ногу, обхватывал свободной рукою колено. Но я уже не помню, как сказано, не помню и не могу теперь вспомнить, о чем мы говорили в тот вечер; и он, Макс, так думаю я теперьотказавшись, скорее всего, от чаюнет, нет, сказал он, наверное, я ведь обедал, недавновновь подошел, должно быть, к окну (к одному из окон, если угодно) и перебирая книги, лежавшие, возле окна, на столе, спросил меня, может быть, читал ли ячто же? нет, не помню, не могу теперь вспомнить; в конце концов и как бы то ни было, мы все-таки выпили, наверное, чаю; уже почти ночью я пошел провожать его: как обычно.
Город же (думаю я теперь) город преображается ночью; замирает; смиряется; жизнь (неописуемая) уходит; исчезает; засыпает, быть может; и сквозь эти улицы, переулки, дома и стены, карнизы и крыши, проступают вдруг очертанья какого-то совсем другого, может быть, города: города, который когда-то здесь был, которого больше нет.
Самое трудное, сказал он мне вдруг, самое трудноеэто остаться в одиночестве. Мы очень часто бываем одни, но в одиночестве бываем мы очень и очень редко.
И вот этот да, вот этот, ночной, разговор я, конечно, запомнил.
Мы шли в его, Максову, сторону, по улицам, пустым и безмолвным; мы дошли, я очень хорошо это помню, до того, обычно: ревущего, переполненного, мучительно-возбужденного, теперь же, ночью: тоже как будто смирившегося, притихшего, почти пустого проспекта, где он, Макс, садился обычно в троллейбус и где теперь, ночью, он мог бы поймать такси; ловить его он не стал; перейдя проспект, вышли мы на бульварнет, не тот самый, с его прямой и ровной аллеей, совсем другой, загибавшийся, исчезавший: в снежном сплетении веток, сугробах, отсветах фонарей.
Мы почти всегда с кем-нибудь говорим; наша мысль ускользает от нас самих. Не знаю, понимаешь ли ты меня?
Я понимал егоили так мне казалось; я почувствовал вдругволнение, его охватившее.
Проследи за своей мыслью, отстранись от нее на мгновение. Это трудно? Да, это трудно. Но эта отстраненность и есть, собственно, мысль. Все прочие мысли случайны, необязательны. Они естьих могло бы, наверное, и не быть.
Ичто же?
И вот, она ускользает от нас, наша мысль ослабевает, сдается, дробится и превращается, наконец, в мысльдля кого-то другого, обращаетсяк кому-то другому.
К кому же? спросил я.
К кому угодно, сказал он. К любому, сколь угодно случайному персонажу нашей если угодно, жизни.
Все это очень грустно, сказал я.
Грустно? Ужасно. И что с этим делать?..
Он вдруг остановился, я помню: у заметенной снегом скамейки. Там было, я помню, дерево, уже вполне зимнее, черное, лишенное признаков, то ли вяз, то ли липа, с наростом снега на темном стволе и одной, очень длинной, тонкой, нависавшей над скамейкою веткой.
А есть ведь только это, сказал он, эти ветви, эти деревья. Но мы не в силах ответить им, мы не выдерживаем их безусловности.
Да, бывают, он поставил ногу на сиденье скамейки, бывают, конечно, мгновения, когда все удается, когда мы видим настоящее так, как видим обычно лишь прошлое, когда с отстраненной ясностью движется наша мысль. Бывают: конечно но: так вдруг. Они не длятся, вот в чем все дело; они словно выпадают из жизни; они как бы отрицают ее. Все прочее все прочее тоже не жизнь.
Смотря что называть жизнью, сказал я.
Жизнью, сказал он, можно называть все, что угодно, и если угодновсе.
Мы оба рассмеялись, я помню.
Как бы то ни было, он уже не смеялся, это должно бытьжизнью, это внезапное, редкое. Сама жизнь должна бытькак в эти минуты.
Разве это возможно? сказал я. Вот так, по-моему, как раз не бывает, не может быть.
Он дотронулся до ветки рукою; смахнул с нее снег; посмотрел на меня.
А мне все равно, сказал он, бывает так или нет. Так должно быть; иначе иначе я не согласен.
И я уже не помню, опять-таки, где мы простились в ту ночь; и в конце концов поймав, должно быть, такси, он довез меня, наверное, до дому; и я вышел из машины; и проводил ее, должно быть, глазами: набирая скорость, уменьшаясь в размерах, быстро-быстро доехала онавниз по улицедо красной, кирпичнойс далекими куполами за неюстены; повернула; скрылась за поворотом.
13
Зима, следовательно: я же, всматриваясь, отсюда, теперь, в тот, там, покинутый мною город (со всеми его бульварами, переулками, проходами, арками) и то ли потому, что здесь, теперь: лето, то ли, может быть, потому, что летом я почти всегда из него уезжал, то ли, наконец, потому, что нечто зимнее вообще было свойственно (свойственно) этому городу (как если бы именно зимою он обретал свой подлинный облик, свое истинное лицо) то ли еще по какой-то, неведомой мне причине, как бы то ни было, я, всматриваясь, теперь и отсюда, я вижу там, в том городеи некие, разумеется, осени, и некие, конечно же, весныно прежде всего и в первую очередь: разные, друг на друга совсем непохожие, холодные и не очень холодные, бесснежные, снежныезимы: с их морозами, оттепелями, сугробами, слякотью: и ту, конечно жея поворачиваю обратноту, с которой я начал (и к которой мне еще предстоитвернуться, до которой мне еще нужнодобраться) и вот эту, далекую, раннюю, и еще, конечно, какие-то, еще не отмеченные мною на карте.
Он сходил, еще и еще раз, в театр (на маленькой площади); он посмотрел еще и еще один, быть может, спектакльи в конце концов посмотрел их, наверное, все; больше смотреть было нечего.
Он встретилсяи еще раз встретился с Фридрихом, с Лизой; он пообедал с ним, с нею в (другом, знакомом ему) кафе; он побывал у Фридриха домана какой-то, вполне, конечно, неописуемой, заметенной снегом окраинев очень большой, пустой, но вместе с тем, казалось, заполненной чем-то, уже словно не нуждавшимся в вещах и предметах, и, странным образом, совсем далекой от этой безнадежной окраины, почти не соотнесенной с ней комнате; Фридрих, садясь и вставая, наливая чай или, к примеру, каким-нибудь, одновременно простым, сложным, легким, уверенным, над самим собою смеющимся жестом поднося спичку к его, своей сигарете, рассказал ему множество, самых разных, с театром, в первую очередь, связанных, конечно, историй: о спектаклях и репетициях, о чьих-то успехах и чьих-то провалах, о Лизе, о Сергее Сергеевиче, о Марии Львовне, о других, еще не введенных на эти страницы, еще даже не упомянутых мною актерах.
Но все это было в скобках (так думал он, может быть) на заднем плане, или, может быть, на полях; совсем другое занимало его.
Жизнь нашла свою тему; жизнь столкнулась, наконец, с самой же собой.
Жизнь нашла свою тему: что это значит? Это значит: возможность просто жить дальше была безвозвратно потеряна, навсегда уничтожена. Просто жить дальше? Ни о чем подобном уже не могло быть и речи; нонадо было делать что-то, надо было что-то, немедленно, делать; спрашивалось: что же?
Он стремился к безусловному: он видел, в самом себе, что-то сомнительное, случайное; стремился к ясности: видел, в самом себе, что-то смутное, путаное; он не знал по-прежнему, что ему делать.
Уже давным-давно закончилась осень: удивительно-ветреная; закончились и блужданья: по городу. Он платил свою дань, он возвращался домой; и если выходил, опять, из дому, то, как правило, уже не садился в троллейбус, не переезжал через мостшел, предположим, к реке, и дальше: по набережной. Набережная (опишем ее: она поддается, может быть, описанию) набережная, загибаясь (вместе с рекою) уводила его куда-то прочь, в сторону: и причем не только от его, Максова, решительно неописуемого жилища, но и вообще как будто от города (улиц, проспектов). А между тем, это был все-таки город:и обернувшись, к примеру, он видел, вдали, и свое собственное жилище (темной громадой нависавшее над рекою), и другие, на другом берегу реки, почти столь же огромные, новые, неописуемые, разумеется, здания, и машины, обгоняющие друг друга:здесь, на набережной, ничего этого, во всяком случае, не было; машины не ехалимашины стояли здесь: совсем неподвижно, как будто вообще неспособные к движению, заметенные снегом, уткнувшись в сугробы и затем, когда стоянка кончалась, были только скамейки, деревья (с наростом снега на ветках); железнодорожный мост: вдалеке; и на другом берегу рекикакие-то склады, бараки, пустыри и снова деревья:странное (так думаю я теперь) как будто выпадающее из города, из сплетения улиц, проспектов, ни с чем не соотнесенное, ни к чему не причастное, но все-таки, в общем и целом, поддающееся описанию место.