Ойё-ёшеньки, Катенька
Бормотнула и задремала. Очнулась, когда в сенях дверь хлопнула. «Пришла», обрадовалась, а сама еще никак глаза не разлепит. Из сеней донеслись шорохи, приглушенный мужской голос. Бабу Дуню сдуло с лавки, подбежала к двери, крикнула:
Ктой там?
В дверном проеме встала засыпанная снегом Катерина.
Напугалась? Я не одна
Иде он?
Вошел Вениамин. Тоже весь в снегу.
Добрый вечер, Евдокия Фотиевна. Извините, что без зову. Провожал Катю. Еле добрались. Решил погреться. Завтра рождество, хочу первым у вас пославить вполголоса нараспев затянул:рождество твое, Христе боже наш
Ишь ты, помнишь еще! Старуха не спускала с гостя всевидящего взгляда.
Такое не забывается, Евдокия Фотиевна, прочувствованно ответил Вениамин.
Я и забыла, что меня эк-то величают. Все «баба Дуня» да «баба Дуня». Зови уж и ты так.
С удовольствием.
Ну-к проходи, разболокайся. Сейчас спроворю самовар. Почаевничаем. Пироги с нельмой спекла. Добрые пироги.
Самовар загуделумиротворенно и протяжно, и в маленькой комнатке стало еще уютнее и домовитей. На Вениамина повеяло чем-то до боли родным и таким далеким, навеки утраченным, невозвратимым, но горячо желанным, что он, вдруг обмякнув, опустился на скамью и долго расслабленно молчал, вслушиваясь в шум непогоды за окном, сладкое сопенье самовара, тонкий перезвон посуды в руках женщин. Ему было хорошо и покойно, не хотелось ни говорить, ни двигаться. На какие-то мгновенья Вениамин увидел себя в отцовской горницепросторной, светлой, с расписным потолком и до вощеного блеску промытыми крашеными полами. В горницу входит мать с подносом, на котором заманчиво посверкивает румяным поджаристым боком огромный, затекший жиром гусь. «Давай, давай, хозяйка, шевелись-пошевеливай», несется навстречу ей самодовольный голос захмелевшего отца. А кругом стола бородатые лица, довольные, раскрасневшиеся, хмельные. Тут вся «головка» села. У любого и в голове не пусто, и в мошне густо
Вениамин вздрогнул, открыл глаза. «Черт, совсем замотался Эти, кажется, и не заметили. Старухахитрая и, видно, неглупая. На языкемед, в глазахяд. Отпугнет Катю Черт с ней. Скоро это ухнет в небытие Привязался. Красивая, чувственная бабенка, неиспорченная. Премьерша сибирского царства Может, и будет ей. По другому разу получится: кто был ничем, тот станет всем»
Тебе бы покрепче чего, говорила баба Дуня, протягивая гостю стакан с густой темной домашнего приготовления бражкой. Не взыщи Эта тоже добра. Не одну буйну голову на порог поклала.
Усиленно потчевала его пирогами да груздочками.
Ешь, ешь. Молодой, а заморенный. Не жалеешь себя. В эки-то годы, бывалоча, мужики зимой едут с сеном да на спор и разуются, свесят с воза голые ноги. Кто первым заколеет, обувку натянет, тот и проиграл. От щеки парня, бывало, бересту поджечь можно. А ныне ково и махнула рукой.
Жизнь, баба Дуня, сло-о-жная штука, многозначительно протянул захмелевший Вениамин. Ему не хотелось ни говорить, ни тем более спорить. В голове приятная туманная легкость, а ноги будто в пол вросли. Непрошеная улыбка липнет к губам. Необоримая сила тянет к Катиным коленям. Можно я закурю?
Дыми, разрешила хозяйка. Хоть попахнет в избе мужиком. Думала, выйдет Катенька замуж
Бабушка, засмущалась Катерина.
Да я чего? Мне и так ладно. Ты-то вот Ни девка, ни баба, ни мужняя жена.
Напрасно вы, поспешил вмешаться Вениамин. За мужем у Кати дело не станет. Если бы не эта собачья жизнь, я б за счастье почел
Чем же тебе нонешняя жизнь не потрафила? спросила баба Дуня, прицельно щурясь, чтоб лучше разглядеть лицо собеседника.
В Вениамине вдруг словно лопнуло что-то, и от недавнего покойного благодушия не осталось следа. Заговорил громко и зло:
Вы тут закупорились в избушке на курьих ножках, отгородились, вам любой ветер в спину. Хоть красные, хоть зеленые один шут. При царехорошо, при Колчакенеплохо и сейчас жить можно. Ве-ли-ко-лепное рав-но-весие. Так ведь?
Трудяге всласть любая власть, подковырнула баба Дуня.
Нет, не любая, тут же отпарировал Вениамин. И вы сами знаете это. Наш мужик прежде хозяином был. А теперь всяк, кому не лень, по мужицким закромам шарится. Задарма его и в извоз, и на лесосеку Вениамин потянулся к недокуренной папиросе, лежащей на блюдечке. Мужик нас ненавидит, мыего. Вот-вот друг дружке в глотки вцепимся. Полетят клочья, заголосят над Сибирью красные петухи. Напьется земля кровушки
Пошто ж вы мужика-то теребите? Ты ведь и сам-то
Да он шутит, бабушка, в глазах и голосе Кати растерянность. Шутит
Хм! недобрая ухмылка покривила лицо Вениамина, уголки губ вздернулись. Это похоронная шутка, Катюша. Да ты же отлично знаешь, что вокруг делается: Чижиков небось обучил политграмоте. Только правды от него не жди. Потому как сам во всем повинен, а кто себя сечет?
Ты ведь тоже первый помощник губпродкомиссара, Катерина и сердилась, и гордилась Вениамином.
Факир поневолевот кто я.
Эку страхолюдину удумал, факира какого-то, засердилась и баба Дуня. По-простому-то говорить, никак, вовсе разучился.
Отучили нас по-людски с народом разговаривать. Либо лай, либо вызверился вдруг Вениамин, оскаля крупные желтоватые зубы, вскинул над головой мослатый крепкий кулак, да, перехватив испуганный взгляд старухи, сдержался, еле подмял пыхнувшую ярость. Выдавил глуповатую ухмылку, подмигнул невесть кому. Я, баба Дуня, только винтик. Куда вертят, туда кручусь. Остановлюсь самочиннорезьба к черту, и меня в мусор. Повернусь в другую, неположенную сторону тоже в ящик. Не ради же этого семнадцать лет проучился, четыре года провоевал. Ранен дважды. В тифу подыхал Многозначительно поднял указательный палец вверх. Приказывают там, мы исполняем. Сам Ленин требует: давай и давай хлеб. Как и где добылневажно, дай! и все. Лишь бы голодные рты заткнуть, продлить свое владычество. А где взять, как не у мужика? Тот артачится, не хочет задарма отдавать. Мы ему наган в рыло
Кто же тебя, мил человек, неволит супротив совести идти? спросила баба Дуня. Пошто душа не лежит, а руки тянутся?
Он уже раскаивался, что не сдержался. С чего распахнулся? Перед кем? А ну как Катя Чижикову запродалась, донесет? Оступиться на таком, сгореть, рухнуть в такое время? Спятил. Опоила колдунья приворотным зельем, развязался язык, нагородил И заспешил выкрутиться, сгладить впечатление:
Судьба, баба Дуня! С ней еще никто не поспорил, не потягался. Вон Катю из пламени вынесла. Могла сделаться сообщницей поджигателейстала сотрудницей губчека. А другого, наоборот, из красного в белое перекрашивает
С судьбой не спорь, а и столбом не стой, покойничек отец говаривал, царство ему небесное. Только не судьба в огонь-то тебя кидает, а гордыня.
Надо было, наверное, сдержанно возразить, но Вениамин опять озлобился. «Не хватало оправдываться перед этой» Баба Дуня поняла его молчание по-своему, решив, что заколебался, засомневался в своей правоте, и назидательно произнесла:
Одна голова не бедна, а хоть и бедна, так одна.
Это вы к чему? Горячев даже головой потряс.
Все к тому же. Своя голова всего царства дороже.
«Куда целит старая хрычовка?» Придав голосу минорный тон, Вениамин негромко, проникновенно проговорил:
Эх, баба Дуня. Измотался я Советской властихорош, мужикамплох. Вертись берестой на огне
Ты хошь бы Ленина не приплетал, неприязненно упрекнула Катерина. Разве он велит эдак-то с мужиками обращаться? По-хорошему ума не хватает, вот вы и за наган
Это уж было слишком. Не хватало, чтоб она читала ему нравоучения!
Чего ты понимаешь! взъярился Вениамин. Наслушалась чижиковых песенок. Ленину хорошо. Сидит за кремлевской стеной и пуляет телеграммами: «Хлеба. Хлеба. Хлеба!!! Вынь да положь!» Откуда прикажете вынуть? Только из мужицких амбаров. Видела в Челнокове, как нас к амбарам-то допускают. Вот мы и уперся в Катерину злым, горящим взглядом.
Ишь как распалился, сердечный. Баба Дуня не то издевалась, не то сочувствовала. Не дает тебе покою совесть-то. Гложет. Вот и борзеешь. Бросаешься на всех