Но неспроста, видать, явился тесть в село. Боровиковы понапрасну башкой не рискуют. Вот-вот вспыхнет и пойдет пластать Тогда уж не удержишь. Сейчас еще можно, пожалуй, а завтра Как объяснить им? Разве он сам не частица той силы, что направляет и двигает продовольственную разверстку? А что сделал он, чтобы исправить перегибы, предотвратить взрыв? Успокаивал мужиков? Сдерживал продотрядчиков? Первым вместе с товарищами вывез причитающееся с него по разверстке зерно?.. Позорно мало! Ведь онбольшевик да еще партийный секретарь целой волости
«Завтра собрание ячейки, будут меня с секретарей спихивать. Могут из партии турнуть. Мороз по коже. Не дай и не приведи Возликует Боровиков Выходит, и чужим и своимпоперек глотки Вот тебе и мирный труд. В Москву бы сейчас, пробиться к Ленину. Узнал бы, выслушал, поверил. Он правду сыздаля чует Нельзя уходить теперь. Скажут сбежал, трусом запятнают. Можно бы это стерпеть, да как мужиков кинуть в такой момент?.. Написать? Ну как дойдет? Непременно должно дойти»
И вот он снова в малухе. Подбросил дров в печку, отодвинул свечу на угол стола, положил перед собой вырванный из конторской книги лист, послюнявил языком острие карандаша и медленно, буква по букве вывел первую строчку: «Дорогой товарищ Ленин». Прикрыл глаза, задумался, затвердел лицом. Снова склонился над письмом и уже не отрываясь, хотя и очень медленно, дописал его до конца. Шумно выдохнул скопившийся в груди воздух, отложил карандаш и долго разглядывал письмо, вертел его перед глазами, даже зачем-то посмотрел на свет, подышал на него, как мальчишкой дышал на затянутое морозным узором оконное стекло, чтоб прочистить глазок. Бережно погладил лист широченной тяжелой ладонью и вполголоса стал перечитывать написанное:
«Дорогой товарищ Ленин. Пишет тебе крестьянин села Челноково Яровского уезду Северской губернии большевик Онуфрий Карасулин. Может, ты припомнишь, как беседовал со мной про сибирских мужиков, в Смольном, возле пулемету. А не припомнишьи так ладно, не в знакомцы набиваюсь. Пишу потому, что боле не знаю, кто мог бы беду постичь и отвести от сибирского крестьянина. Озлили его разверсткой. И не тем, что хлеб берут, а тем, как берут. А берут его и все другое только силой. Кулак ли, середняк ливсе едино. Ежели кулацкий вражина какой хлеб погноит, так за то у всей деревни до зернышка выгребут. Овец зимой стригут, стельных коров забивают. А кулаки и всякие белые недобитки тут как тут со своими наговорами. Подбивают крестьянина Советскую власть рушить, большевиков кончать. И не миновать беды, ежели не наведут порядок с разверсткой.
Ты-то ведь знаешь: сибирские крестьяне не все кулаки, большинствочестные пахари, сами себя кормят, они понимают нужду и голод, какие Россию терзают теперича, и готовы помочь всем, чем возможно. Есть, конечно, и среди нихтолько дай выговорить умеют, так тех можно и понудить, но сперва хорошенько поагитировать. Кулаков никто не жалеет и не обороняет, только надобно их допрежь отбить от мужичьего стада, чтоб стояли наособицу, на виду, а опосля и действовать как с эксплуататорами.
Знаю, недосуг тебе письма читать, их, поди-ка, мешками прут каждый день. И писать бы и жалиться не стал, да нету выхода. Я в твою партию вступал потому, как она самая праведная, за трудящегося готова жизнь отдать. И мужики потому за большевиками шли. Пропиши мне, а тово лучшев газетке пропечатай, как ты думаешь про наши северские дела. Да поспеши, не успеем мужикам глаза разуть, так схватятся за вилы. К тому клонится. На то их толкают кулаки и белая нечисть, а в Сибири ее, сам знаешь, лопатой греби.
Затем извини, что потревожил.
Поклон тебе моего семейства и от наших коммунистов, и от всего крестьянства.
Остаюсь член большевиков села Челноково Онуфрий Карасулин. Писано в ночь на 20 декабря 1920 года».
4
Тятя, тятенька! надорванным, плачущим голосом выкрикнула Лена и с разбегу остановилась посреди комнаты, прижав стиснутые кулаки к груди.
Чего ты? встревожился Онуфрий. Больно уколол палец шилом. Слизнул выступившую кровь, отбросил подшиваемый валенок. Кто за тобой гонится?
Чижиков губчека
Где Чижиков? метнулась к дочери Аграфена.
Сюда идет. Тятю арестовывать. Кориков говорил
Испуг выбелил круглые щеки Аграфены, расширил и без того большие, иконописной красоты и кротости глаза. Комкая длинными пальцами концы черного головного платка, женщина заметалась по комнате.
О господи! Так и знала. Это тебе за Пикина, за Аггеевского
Перестань! строго прикрикнула на дочь Марфа, поджав тонкие губы и нахмурясь. Ступай в горницу, Лена. А ты, Агаша, испей водицы и становись к печке. Попотчуешь дорогого гостенька свежими шанежками.
В дверь громко постучали.
Входи! крикнул Онуфрий, подсучивая дратву.
Вошел Чижиков. Кинул на лавку рукавицы, снял шапку.
Доброго здоровья, хозяева.
Здравствуй, коль не шутишь, неторопливо откликнулся Онуфрий, поднимаясь навстречу. Подошел, пожал руку. Разболокайся. Дрова не покупные. Сейчас шанег хозяйка напечет, почаевничаем.
Вот это кстати. Промерз и голоден, как бездомная собака.
Онуфрий испытующе вглядывался в лицо гостя, встретился глазами с его жестким, пронизывающим взглядом, спросил:
Пришел арестовать меня?
Значит, грешок за собой чуешь? Чижиков старательно пригладил ладонями светлый ершик на голове, сощурил в улыбке холодные серые глаза. Выкладывай как на исповеди.
Все хотят исповедывать, а каяться некому. Познакомься-ко вот пока с моей хозяйкой. Груня, покажись гостю.
Бледная Аграфена вышла из-за ситцевой занавески, поклонилась Чижикову.
Слышал о вас много доброго. Говорят, полсела у вас грамоте выучилось. И дом вроде народной библиотеки
Что вы, зарумянилась смущенная и польщенная Аграфена. Библиотеку бы в селе открыть. А то на все Челноково, кроме нас да отца Флегонта, ни у кого и книги не сыщешь, разве что Евангелие.
Крепко в бога-то верят?
По-разному. Кто разумом, кто привычкой. Худо человеку без веры: не на что опереться Сгорит моя стряпня. И нырнула за занавеску.
Грамотная у тебя хозяйка.
По нашим понятиям, даже шибко грамотная, не без довольства согласился Онуфрий.
Вот бы ее заведовать женотделом при волисполкоме.
И не думай, сразу отрубил Онуфрий. Сам угодил как кур во щи, да еще бабу туда же
Что-то я тебя не пойму, насторожился Чижиков.
Чего непонятного? Так разжевано, грудной младенец сглотнет, не подавится Да ты садись, не в церкви. Подождал, пока гость усядется, сел напротив. Значит, не видать по мне, что во мне? Тогда слушай. Заблудился я На войне былточно знал, где свои, где чужие, кого бить, кого оборонять. Зимний бралвсе яснехонько было: буржуев свергать, большевиков ставить. С Колчаком дралсяникаких сомненьев. Свои с чужими отродясь не путались. Теперь вроде бы жизнь в берега вошла, а ни хрена не разберу. Замахиваюсь на чужогобью своего. Сею правдукривда растет. Тогда с Пикиным сцепились. Мог ведь он меня и в расход, рука б не дрогнула Нам бы с им в оберуч, а он за наганом. И секретарь губкома к врагам меня определил. Либо я как слепой возле огорода, либо их замотало. Убейне пойму
Хозяйка поставила на стол сверкающий пыхтящий самовар, тарелки с солеными груздями, квашеной капустой, моченой брусникой, подала на сковороде стреляющую, брызгающую расплавленным жиром яичницу с салом, а сама опять к печке шаньги печь.
Давай, Гордей Артемыч, пригласил хозяин, ты, бают, кузнецом был, а я с мальства землепашец. Кузнецу без хлебушка, что пахарю без лемеха. Оттого серп-то и прикипел к молоту Со свиданьицем.
И вот уже на столе горка ароматных румяных и пышных шанег с творогом и морковью, пирожков с груздями, обливных сдобных сметанников.
Кушайте, Гордей Артемович, не поморгуйте, как у нас говорят
Шаньги удались на славу, Чижиков ел и нахваливал, Потом вынул кисет.
Попробуй нашего, предложил Онуфрий, распуская горловину кожаного мешочка. Редчайший самосад, с приправой. Дух сладкий, а крепостьконь с одной затяжки кверху копытами.
Хорош табачок, закурив, похвалил гость, весь в хозяина, сразу наотмашь и наповал.