Когда спичка потухла, он. подхватил с полу негнущуюся овчину, втиснул ее в оконный проем, потом достал из котомки свечу и зажег. Припер поленом дверь. Осмотрел, ладно ли замаскировано оконце, неспешно расстегнул и сбросил задубевший на морозе армяк, скинул шапку, распахнул полушубок. Выдохнул белое облачко пару.
Холодно, ешь твою маковку, проскрипел хриплым с морозу голосом.
Посмотрел на сложенные у печки дрова, вынул из-за голенища валенка широкий большой нож, прислушался к заполошному вою метели и стал щепать лучину. Высушенные до звона сосновые поленья разом пыхнули и запылали, весело потрескивая, постреливая искрами. От распахнутой топки повеяло теплом. Гость смахнул полушубок, присел на корточки, подставил лицо потоку горячего воздуха. Освещенное неровным красным пламенем, оно было диковато и страшно: свалявшаяся, давно не чесанная бородасивая от обильной проседи, кирпично-красная кожа щек иссечена глубокими морщинами, набрякшие покрасневшие веки, вздувшиеся отеки под глазами, встопорщенные жесткие седые брови, из-под которых хищно посверкивали глубоко упрятанные в глазницы маленькие глазки.
В малухе скоро потеплело настолько, что пришелец скинул старомодную суконную поддевку и остался в синей сатиновой рубахе.
Хлеб в котомке закаменел на морозе. Подцепив краюху на конец ножа, гость сунул ее в огонь. Хлеб подгорел, продымился, но так и не оттаял как следует: крошился под ножом, распадаясь на неровные куски. Зато мороженое сало резалось легко, и он накромсал целую стопку аккуратных, ровных ломтиков. Выпив полную кружку самогону, смачно крякнул и стал жадно закусывать.
Усталость, тепло и самогон повязали разум и тело, притупили чутье. Раскорячив ноги, уперся плечами в стену, припал к ней кудлатой взлохмаченной головой и сыто захрапел.
Как ни крепко спал, а сразу проснулся от стука упавшего полена. Увидел высокую мужскую фигуру, окутанную клубами морозного пара. Схватив со стола нож, кинулся на вошедшего. Встречный удар кинул плашмя на пол, вышиб сознание.
Первое, что почувствовал он, придя в себя, рот полон липкой соленой влаги. Выплюнул шматок загустевшей крови. Матюгнулся. С трудом сел, опираясь руками в пол.
Да это, никак, тестюшка, Фаддей Маркович? донесся насмешливый голос Онуфрия. Вот уж не чаял. Кабы знал
И на том спасибо, сплевывая кровь, буркнул Боровиков. Поднялся с полу. Тяжело плюхнулся на скамью, осмысленно огляделся по сторонам. Больше никого. И то слава богу. В кармане полушубка наган. Добыть бы его. Тогда разговор пойдет по-иному.
Вышел скотину глянуть, чую, дымом наносит. А тут огонек в оконце, овчина-то оттаяла и упала, надо было чем- нибудь тяжелым прижать. Онуфрий наклонился, поднял хрустнувшую овчину, положил вместе с другими. Насмешливо прищурясь, царапнул ледяным взглядом ошарашенного тестя, но заговорил с веселой укоризной:Вот, язви тя, родственничек объявился. Почитай, двадцать годков не виделись, а он с ножом
Поблазнилось со сна черт-те что, в память еще не пришел, вот и кинулся, как можно миролюбивее и виноватее проговорил Боровиков, соображая, как бы подобраться к полушубку.
Я на зло не памятлив. Мало ль чего промеж своих случается. Онуфрий выкатил ногой из-под стола чурбак, поставил на попа, сел. Ну, гостенек дорогой, придвигайся к столу. Поговорим.
Знобко чтой-то, должно, со страху. Накину полушубок.
Ну-ну, ухмыльнулся Онуфрий. Валяй. Только от страху никакой полушубок не спасет.
«Спасет! ликующе возразил про себя Боровиков. Еще как спасет. Опосля сам увидишь»
Зачем пришел? строго спросил Онуфрий.
Вот это по-родственному, Боровиков деланно засмеялся. Оборвал смех, словно подавился. Может, сдашь меня в чека?..
И без чека могу душу вытряхнуть.
Это точно, могешь, без иронии подтвердил Боровиков. У вас, коммунистов, завсегда так: за добро злом. Кабы не мои хлопоты да не мои денежки, был бы ты теперича горемычным бобылем
Потому и сижу с тобой, разговариваю. Выкладывай, зачем пожаловал.
В родное гнездо потянуло, смиренно отозвался Боровиков. По своим стосковался.
Значит, надоело белый свет коптить, полувопросительно, полуутвердительно заключил Онуфрий.
Может, кому и надоело, голос Боровикова твердел, наливался металлом, в нем все явственнее проступали угрожающие нотки. А я еще хочу пожить, да краше прежнего. Боровиковы как ванька-встанька. И гнемся, да не валимся, и валимсяне падаем, а падаемвстаем. Вашему комиссарству скоро конец. Натерпелся мужик вдосыть от вашего владычества. Теперь я тебе ой как опять пригожусь.
На такого живца не клюю. Отродясь не петлял по- заячьи, И на испуг меня не возьмешь, жестко, хотя и негромко проговорил Карасулин, с трудом сдерживая нараставший гнев. Ишь заступники, защитники крестьянские. Иде вы были, когда Колчак мужиков порол шомполами, на виселицы вздергивал? Зад белогвардейцам лизали? Объедки с офицерских столов караулили? Онуфрий уже не сдерживал себя, громыхал свирепым голосом во всю мощь. Не криви рыло! Насквозь вижу. Вам бы только мельницы назад воротить, да лавки, да дома, да власть. Пить, жрать, баб тискать вот и вся ваша программа, вот за ради чего мужика-то науськиваете на Советы. Учуяли, стервы, жареным запахло, поползли со всех щелей. Расшибить бы песью башку твою к разэдакой матери
Боровиков всунул руки в рукава полушубка. Теперь он свободно мог вынуть из кармана наган. Это приободрило, пожалуй, даже взвеселило Фаддея Марковича. В нем закипела озорная ярость. Сейчас он покажет выскочке зятьку, чей верх. На коленях будет стоять, на брюхе поползет товарищ большевик. Понатешится над ним Боровиков за все: за украденную Аграфену, за позор бегства из родного дома, за отнятое богатство, за этот ударза все, сразу и сполна.
Шибко занесся ты, Онуфрий. Думаешь, коммунистическое званье ума тебе либо богатства прибавило? Был ты и есть г в проруби!
Возликовал, увидев, как побагровело лицо Онуфрия, налились кровью глаза. Злой, звериный восторг охватил Боровикова. Он задыхался от злорадства, брызгал слюной и орал:
Что с того, что ты за революцию башку подставлял? Двинули тебя товарищи пинком под зади весь разговор. Для мужиков тыкрасный черт, для большевиковбелый сатана. И те и другие открещиваются. Хи-хи-хи
Ах ты гад! Онуфрий ошпаренно вскочил.
Боровиков тоже сорвался с места, сунул руку в карман и похолодел: нагана не было. А железная рука Онуфрия сграбастала уже тестя за отвороты полушубка, легко подтянула к себе, и страшный удар в подбородок вмял Боровикова в стену. Как же он не заметил раньше этот серп, прижавшийся у порожка? Сделав вид, что валится на пол, Боровиков ухватился за ручку серпа, победно взвыв, занес над головой смертоносное лезвие и ринулся на Онуфрия. Тот метнулся навстречу нападающему и, прежде чем Боровиков успел вонзить в него серп, ударил тестя под дых. У Фаддея Марковича заклепало горло, надломился позвоночник, ставшие вдруг ватными ноги не сдержали, и он стал медленно оседать, выронив серп. Онуфрий не дал тестю упасть, поддержал, приподнял, подождал, пока тот утвердится на ногах, и со всего размаху, с мужицким «кха» влепил такую оплеуху, что голова Боровикова едва не сорвалась с красной бычьей шеи. Снова придержал падающего, выровнял и свирепым ударом сокрушил наповал
Долго неподвижно лежал Боровиков, дышал натужно и редко, с каким-то жутким хлюпаньем. Вот он заворочался, со стоном сел.
A-а Так Значит, так сипел раскачиваясь.
Одевайся, медленно вытолкнул Онуфрий сквозь зубы, и вали отсюда к такой матери. Чтоб духу твоего
Покачиваясь, цепляясь за стены, глухо постанывая и охая, Боровиков вывалился на улицу, почти ползком добрался до того места, где перелезал забор, и заковылял прочь, к центру спящего, темного села
Проводил Онуфрий тестя взглядом, повертел в руках боровиковский наган, поблагодарил судьбу, что надоумила ощупать тестевы карманы, пока тот очухивался на полу. Замахнулся было наганом, чтоб зашвырнуть в снег, да раздумал. Тревожные времена наступают, может, и сгодится боровиковская хлопушка. «Живуч, вражина. И придавить нельзя Семью спас. Аграфену от изгальства, от позору уберег. Правильно сделал, что отпустил. И никому об этой встречени своим, ни чужим».