Так вот тебе, высуня язык, и стану бегать за девками! отвечала, отмахнувшись, Филатовна. Стара, брат, стала! Пора бы и на покой Садись разве сам да и пиши публикацию в газетах, как в старину письма к любовницам писали: сладостные, мол, гортани словеса медоточные, где вы, отзовитеся! Красоты безмерной власы! Стопы превожделенные, улыбание полезное и приятное, нрав веселый и пресветлый, ластовица моя златообразная, откликнись!.. Нет, брат, уволь, винты развинтились, не гожусь в ломку пора
Филатовна, однако ж, только храбрилась. Под предлогом сношений с перинщиками она сказала, что надо после обеда сходить в Гостиный, накинула поношенный шушунчик, взяла какой-то узел, вышла за калитку и опять поплелась к лейб-кучеру, к Шепелёвых куме, кастелянше, и к Птицыным.
Возвратилась Бавыкина в сумерки. Она была сильно не в духе, хмурилась и бранилась.
Эки концы, прости господи! Вот она, торговля Коли не камер-фуриры Герасим Крашенинников да Василий Кириллыч Рубановский, сказала она, бросив в угол ношу и глядя на Мировича, так никто уж в свете и не скажет тебе, где ноне Поликсена Они заправляли списками при похоронах государыни, им только теперь и знать, куда направила лыжи твоя Миликтриса Кирибитьевна.
Она вышла. Мирович записал в бумажник названные ею имена и засуетился над чемоданом. Заперев дверь, он принялся чистить сильно поношенный кафтан, шинель и башмаки, достал из какого-то свертка иглу, заштопал штиблеты и долго, вздыхая, возился над распоротым у подошвы башмаком, расчесал и тщательно завил косу и букли, обвязал их, для сохранности, на сон грядущий, платком, и попросил разбудить себя на заре, чтобы успеть напудриться, побриться и, отбыв утром явку к начальству, пуститься на поиски камер-фурьеров Крашенинникова и Рубановского.
Доля проклятая, где ж ты? ворчал он, раздеваясь. На дне моря, в земле или выше того?
Утром Мирович из первых явился в коллегию. Там его, сверх ожидания, задержали долго. Толпились приказные, гвардейские и армейские офицеры. Из заграничного отряда в ночь прискакал новый курьер. К полудню приемная и лестница коллегии гудели от говора разномастного люда, как улей. Бряцая шпорами и дерзко волоча палаши по ногам встречных и поперечных, с наглыми казарменными ухватками, речами и громким смехом, прошли вслед за каким-то, белобрысым и куцым, голштинским бригадиром, новоиспеченные гвардейские любимцы. Между мелкосошною мундирной братией стали говорить шепотом, а потом и громче, что общие смутные предсказания сбылись: голштинцы торжествовали, и Волконскому в пограничный корпус посылалось предписаниевойти в формальные переговоры о прекращении военных действий с принцем Бевернским. О «пропозициях» Панина не было и помина. На Мировича, сидевшего в углу на скамье и поджимающего заштопанную коленку и плохо зашитый башмак, теперь уж никто не обращал и внимания. Вчерашний, сердитый и надутый, как петух, генерал Бехлешов, выйдя с озабоченным и, казалось, невыспавшимся лицом в приемную, заметил его и кивком, пренебрежительно подозвал к себе. Пыхтя и разглядывая свои белые маленькие ручки, он помолчал и вдруг, поглядев на него в упор, напустился:
Так тыМирович? А? А? Мирович? Ордонанс Панина?.. А отчего у тебя, сударь, кафтан старого образца? Да и галстукпапильоном, сиречь, бабочкой, не по форме повязан! Ордонансы! Баловники! кричал, топая ножками, генерал. Разве вам не были посланы указы о новых мундирах? А? Вольнодумством вы только занимались там, по театрам, по обёржам вертопрашили да дусёргельды делили на пирушках!.. Шалберники, роскошники, моты!..
Не заслужил, не заслужил! ответил, вспыхнув и сам не помня себя, Мирович. Подобный афронт офицеру я вы вы
Здесь столица, сам государьа не ордер-дебаталия!.. крикнул еще запальчивее Бехлешов. Ступай, сударь, да берегись Слышь, говорю тебе, берегись! Любимчики штабные! Ордонансы! А понадобишься, за тобой пришлют.
«Ах ты ракалия! подумал с дрожью Мирович. Да что ж это? И за что? Только что приехал, и вдруг»
Горло его схватили судороги. Он молча повернулся, спустился бледный с лестницы и, стиснув зубы, глотая слезы негодования, поехал домой, повторяя:
Ну, родина! Угостила с первых же разов
Бавыкиной он не застал дома. За нею пришли из какой-то лавки. Прождав ее час-другой, Мирович успокоился, пришел в себя. Он вспомнил об академике, осведомился о нем у прислуги и смешался.
«Так вот кто это!» пробежало в его мыслях. Он в раздумье поднялся по наружной лестнице флигеля. Академик был в верхней, угольной комнате, выходившей в сад.
Ломоносов стоял за простым круглым столом. Солнце ярко светило в окна. Он курил небольшую пенковую трубку и, нагнувшись над картой Северного океана, чертил на ней предположенный им путь, в обход Сибири, в Китай и в Индию. Теперь он был принаряженв парике, без пудры, в суконном, кирпичного цвета кафтане, в чистых манжетах и белом шейном платке. В кресле у камина, с книжкой в руке, сидела белокурая Леночка. В книжку она смотрела рассеянно, украдкой следя за серым котенком, игравшим с бахромой ковра на полу.
А, господин офицер! сказал с улыбкой, подвигая стул, Ломоносов. Очень рад Садитесь, батюшка Давеча вы меня порядком смутили. Стар становлюсь, да и болел эту зиму, ноги остудил, на смертной постели лежал; ну и не удерживаюсь иной раз. Да и как удержаться! Я дописывал новую оду, а поговорив с вами, бросил ее в печку и, как есть, всю-то ночь не спал. Выехал сегодня в академиюваши слова подтверждаются, только и говору везде, что о перемирии Соврал, видно, я, писав сгоряча на новый этот год:
Петра Великого обратно
Встречает русская страна
Мир! Да лучше бы кнутом меня на площади били, самого немцем сделали, чем это слышать! произнес Ломоносов, бросая трубку на стол и закашливаясь.
Краска залила его изжелта-бледные, в суровых морщинах щеки. Желтизна проступила и в затуманенных годами, больших, строгих и вместе ласковых глазах.
Леночка! Пивца бы нам аглицкого! сказал он дочери. Возьми у мамы ключи, да холодненького, из западни Душу отвести Пару бутылочек, не больше
Леночка несколько раз бегала в западню.
Пиво развязало языки новых знакомцев. Ломоносов стал на карте объяснять Мировичу выгоды от придуманного им, мимо Сибири, пути в Индию.
И все ферфлюхтеры, все немцы мешают, сказал он, сегодня в конференции, верите ли, чуть глотки в споре с ними не перервал Скоп злобы! Ничего, как есть, не поделаешь с толиким препятством, с толиким избытком завистливой кривды и лжи
А что, Михайло Васильич, спросил Мирович, не уступи наш новый государь, Петр Федорыч, своему другу, решись, по мысли Панина, продолжать войнуведь навек бы немцев мы урезонили.
Лицо Ломоносова омрачилось.
Плохо, сказал он, махнув рукой и подвигаясь с креслом к камину, и не приведи бог, как плохо.
Что же-с? Разве здоровьем слаб государь? спросил Мирович.
Ломоносов кивнул дочери, чтоб ушла.
Слушай, молодой человек, и суди! начал он, помолчав. О тебе много наслышался от своего старого друга; да и приехал ты из такой дализны Взвесь, оцени на свежую голову, неудобства наших темных, бурливых дней и скажи, по сердцу, свое мнение. Чай, знаешь дела-то великого Петра Что в Риме в двести лет, от первой Пунической войны до Августа, все эти Сципионы да Суллы, да Катоны сделали, то он в свою токмо жизнь, он один в России совершил. Первые преемники были куда не по нем! Хоть бы двор при царице Анне Ивановне как бы тебе выразитьсябыл на фасон немецкого, плохонького, владетельного дворика. Но и тогда русские лучшие люди всюду, в глубине-то страны, еще по-русски жили и говорили. Царица в оперу в спальном шлафроке ездила, Бироновых детей нянчила, курляндским конюхам да ловчим все правление в опеку отдала. Да ведь эти-то Бироны, Остерманы и Минихи, они все-таки были подданные русские, во имя России действовали. И повального, брат, онемечения еще у нас в те поры не было Правительница Анна Леопольдовнаслыхал ли ты про нее и про ее тяжкую судьбу?
Мало слышал в школе и на службе-с было не до того кое-что говорили
Ну, так скажу в краткости и о ней Она драмы Аддисона, «Заиру» Вольтера любила декламировать и по три дня, простонравная беспечница, не чесалась При ней зато немцы немцев ели, и нам от того было не без приятства и пользы А покойная государыня, божество мое, Лисавет-Петровна? Ох! Что греха таить! При нейне на твоей, разумеется, памятивсе у нас иноземным, французским сталообычаи, нравы, моды и язык Но все же, глубчик ты мой, хохлик, лучшие русские люди, лучшие умы и сердца ее окружали Умела она их выбирать и ценить И я, российский природный поэт и вития, яЛомоносовнедаром, слышь ты, по сердцу, от души ее воспевал