Вот старый, почернелый, дубовый комод Филатовны, березовый, со стеклами, посудный поставец. В комоде лежали когда-то его кадетские рубашонки, тетрадки, потертые в беготне чулки. А из поставца всегда так пахло корицей, имбирем, и лежали там, ждали его к праздникам пряники, орехи, шептала. На стенепоясной портрет, красками, покойного Бавыкина. Сударь Анисим Поликарпыч, в кафтане, шитом золотом, и в лейб-кампанской, с перьями, шапке, гордо и важно глядит из рамы и будто повторяет слова манифеста Елисаветы Петровны: «А особливо и наипаче лейбгвардии нашей шквадрона по прошению престол наш восприять мы соизволили».
Мирович не застал уже Бавыкина в живых. Но власть и мочь покойника еще признавались памятью знавших его. Один из трехсот гренадеров, возведших Елисавету на трон, во дни загула он«подпияхом с приятелями», бывало, поднимет такое веселье, что канцлер Бестужев, слыша из своего дома, через Неву, буйные песни и крики у его ворот, посылал цидулки к генерал-полицмейстеру о командировании пикетов для охраны спокойствия соседних улиц и домов.
Все отдам, все тебе после смерти откажу, говорила в оные дни Настасья Филатовна кадету Мировичу, учись только уважать начальство, в люди выходи. Станешь в чинах, будешь знатен, анбиции своей не преклонишь, и меня до конца веку доглядишь Оно точно: на рать сена не накосишься, на мир хлеба не насеешься. А бери, сударик, пример хотя бы с меня Самой царице угождала, ее душеньку брехней услащала И был за то бабе Настасье почет и привет Девка гуляй, а дело помни Даром, брат, ничего, даром и чирей не сядет
Все изменилось, все прошло. Бедность видимо проглядывала теперь во всей обстановке Бавыкиной. Не оправдал ее надежды и былой ее питомец. Мировича заметили за отличие под Берлином, где он был контужен, произвели в офицеры. Но тяжело давались ему двухлетние походы, лишения всякого рода, обиды старших, измены и подкопы товарищей, и та же суровая бедность, бедность без конца. Он еще более сосредоточился, стал скрытен, завистлив, раздражителен и горд. Чужие края во многом открыли ему глаза. Он сходился там с умными людьми, в том числе с масонами, читал книги, немало перенял, сунул нос и в такие речи и дела, о которых прежде ему и не снилось. Грубость генерала Бехлешова на утреннем приеме в коллегии не выходила у него из головы.
«Скрыть хотят пропозиции Панина, не выходило у него теперь из мыслей, изменники! Берлинские угодники!.. Не скроют Завтра опять пойду и добьюсь».
Мирович встал, быстро оделся и вышел на улицу. У него что-то сидело в голове. Доехав на извозчике на Литейную, он высмотрел чей-то двор, между светлиц придворных чинов, обошел его, долго глядел на окна и двери и спросил кого-то вышедшего из того двора. Ему вызвали слугу. Ответы последнего не привели ни к чему. Еще постоял Мирович перед заветным домом, еще поглядел на окна. Он черней тучи возвратился на Мойку, пробрался в горенку Филатовны и молча прилег опять на постель. Бавыкина вошла к нему с завтраком.
Думала, спит, а уж он и по делам, сказала она, присев против него и с любопытством его рассматривая.
Он молчал.
Это же что у тебя? спросила она, взглянув на истрепанную тетрадку, лежавшую на куче хлама, вынутого из чемодана.
Мирович и на это ничего не ответил. На заголовке тетрадки красивыми росчерками стояла надпись: «Храм Апрантифской». Вокруг заглавия были рисунки тушьюдва столба, треугольник, отвес, молоток и другие знаки. То был масонский катехизис, ложи святого Иоанна, ученической степени (apprenti).
Диплон, что ли, на чин? спросила, просияв, Филатовна.
Да нет, бишь артикул, товарищи дали, нехотя ответил Мирович.
Служи, Василий, служи; времена тяжкие: добивайся! Пес косматему тепло; нам зато вот как холодно А золотой молот, паря, он и железны ворота прокует. А почему? Потому нонешний свет, он самый, как есть, линущий Тлёю над нами пахнет Нынче корова, а завтра падаль
Бавыкина вздохнула, оперлась на руку головой.
И уж так-то плохо, так Все махонькое в большаки, вишь, просится. Да не быть медведю стадоводником, а свинье огородником. А что прогорела, то еще не беда. Городаи те чинят, не токмо рубашки.
Мирович не отозвался. Бавыкина пристальнее взглянула на него.
Да ты не на Литейку ли отмахал? Что смотришь? Угадала небось? Признавайся.
Где Поленька? спросил Мирович.
Нешто сам не знаешь, не списывался с нею?
Четыре месяца ни слуху про нее, молчит, на письма не отвечала, отрывисто и грубо проговорил Мирович.
То-то, Василий, скрытничаешь, сказала, покачав головой, Филатовна, а я, признаться, иной раз спрашивала. Помнила твои гонянья Вот и сегодня Только, брат, ни Птицын, ни Прохор Ипатьичкучер покойной царицы, ни Шепелевых кумадворцовая кастелянша, никто не знает. Как померла на Рождество государыня, твоя-то, веришь ли, точно в воду канула. Да и дива нет. Порядки, сам ведаешь, пошли все иные. Двор покойной царицы распустили, ослобониликто куда. Ну а она, известно, голячка, сирота: где ей в здешнем-то Бавилоне болтаться. Куда-нибудь от глазырников в тихости девка и съютилася Самому знаком ейный нравнедотрога, гордец, и обидэтакая, подумаешь, цацане любит. За границу разве?.. Так нет: знали бы. Без паспорта, чай, сразу и не уедешь
Чудеса! произнес Мирович. Уж жива ли или впрямь куда уехала?
А про то, братец, говорю тебе, не сведома! с недовольством ответила Филатовна. Двор, сокол ты мой, новый и порядки новые. Не то что камермедхены, гоф-енералы у нового царя и у его хозяйкивсе почти переменились. А ведь твоя-то, правду сказать, человек небольшой; рассчитали, ну, ветер ее, мелкотравчату, и сдул с земли долой.
Мирович не слушал Филатовны. Та взялась за поднос, брякнула тарелками.
А я вот что тебе скажу, заговорила опять Филатовна. Что твоя Поликсена? Ну, говори! Голь бесшабашная, и только. Тебе, сударь, не того нужно. Нет греха хуже бедности. Помни зарок бабы Наститут вся правда. Ну посуди! Ты молод, из себя красив, чин у тебя тоже вот уж офицерский, и всякая за тебя теперь, ну, писаная краля пойдет Да вот, наприклад, хоть бы и дочка самой Птицыной Чем не невеста?
Повидишь, какая пава сталавыровнялась за это время, стан тебе полненький, ходит, вертит хвостом, как уточка, а волосы, а глазищи Да притом, Василий, дом какой на Литейной, дача на Каменном; а посмерти матери, в сходстве ейного счастья, еще и капитал. Прокормишься, ну, и меня в те поры не забудешь Вон я последнюю холопку Гашку из-за бедности продала енералу Гудовичу, как сюда съезжала на фатеру. Веришь, пухом да перьями ноне торгую, продолжала, всхлипнув и утираясь, Филатовна, скупаю по господам да перепродаю в Гостиный на подушки и пуховики Право, подумай, голубчик, не спеши. На резвом коне свататься не пытайся; а жена, брат, не гусли, поиграв, на сук не повесишь
Мирович в досаде и нетерпении постукивал о пол ногою. Он сидел молча, понурившись. Его божество, стройная, худенькая пастушка, с лукавым взором холодных, серых и загадочных, как у сфинкса, глаз, с ямочками и мушками на щеках и с гордо вздернутой насмешливо дрожащей губкой, не отходила от его мысленных взоров.
Филатовна озлилась. Гремя в посудном поставце, она чуть не разбила любимой чашки.
Да чем бы вы жили? Ну отвечай! И каковы нынче цены? Да ты не крути носом, прокурат, а толком разбери: фунт чаю два с полтиной, сажень дров рубь шесть гривен а? Да что! Слыхано ли: пуд аржаной муки двадцать шесть копеек. Светопредставление, да и все Говядины, говядины фунтменьше двух копеек не отдают Как тут жить?
Ну, как жить, про то уж не знаю, полупрезрительно ответил, вставая, Мирович, и пойдет ли за меня Поликсена А подруги ее, Птицыной, прежде не примечал, да и теперь видеть не хочу Вы спрашивали, что это вот за книжка? Мудрые в ней слова.
Каки таки слова?
Мир на трех основах сотворен, продолжал гордо и как бы в раздумье Мирович, на разуме, силе и красоте. Разумдля предприятия, силадля приведения в действо, красотадля украшения Жизнь нашахрам Соломонов, и каждый камень в нем да кладется без устали и ропоту Впрочем, вы того, простите, не поймете Но стойте, одно слово. Окажите такую милость. Сходите еще раз к кучеру Прохору Ипатьичу, к Птицыным и к Шепелёвых куме, кастелянше Узнайте, куда от двора могли доставить Пчёлкину? Чай, не выкинули же на улицу, в придворном экипаже везли.