Помню ваши стихи, с чувством перебил Мирович:
Царей и царств земных отрада
и другие о ней же:
Владеешь нами двадцать лет
Она смертную казнь отменила в России! продолжал Ломоносов. В Москве, по моей мысли, открыла университет; на родине твоей, на Украйне, в Батурине, тоже, в сходствие моего прожекта, открыла бы, если б не померла, и свято чтила, лебедь моя белая, дела своего родителя, великого и единого в мире моего героя, Петра
Однако, заметил, подумав, Мирович, то были женщины: Екатерина, две Анны, Елисавета, и почти подряд Бабье царствоговорили в народе. Войску надоело быть под женскою управой Теперь у нас на троне монарх, и снова Петр
Петр, да не Первый! сказал Ломоносов. Не было и не будет такого другого. По примеру деда-то великого думает он управлять? Далеко, друг любезный! Дудки! Я сам надеялся Оно, конечно и Петр Второй, мальчоночек, в сенате торжественно обещал подобно Веспасьяну, править, никого не печалить А что содеялось потом? Я неотесан, я груб, и меня, дикого помора, сударь, за непорядочные поступки и озорничество с седою обезьяной Винцгеймом, Таубертом и с другими академическими нашими колбасниками, под арестом при полиции держали. Но, ездив еще с отцом на рыбачьем карбасе, по северному ледяному морю, я привык бороться с злыми стихиями Великая и грозная, сударь, природа студеного надполярного океана воспитала меня Я просто совестен, брат, но не податлив И ничем ты не купишь недовольства и угрюмства обиженной и бунтующей моей души Скажу тебе, юноша, правду У нас теперь нашествие не русских немцев, а немецких, самых сугубых и лютых И ныне, братец, прибавил вполголоса Ломоносов, склонясь к Мировичу, коли не найдется у нас гения, чтоб нами побитого лукавца Фридриха водрузить в прежних умеренных пределах, то всю инфлюэнцию нашу на европейские дела у нас исторгнут. И будет наш великий канцлер, а мой давний благоприятель, Воронцов, министромтокмо не своего монарха, а того же, через нас вновь оживающего, Фридриха. Шутка ли, в военной коллегии, в конференции, где Шереметевых, Апраксиных, Бестужевых витают имена, ныне компасом всех дел являются только что прибывший из Берлина, Фридрихов посланник, Гольц, и дядюшка государев, командир его голштинцев, принц Жорж.
А что слышно о государевой супруге, о Екатерине Алексеевне? спросил Мирович.
Погоди, дойду и до нее Тяжкий грех взяла на себя покойная императрица Елисавет-Петровна По особым важным политическим и статским резонам, она, не объявленная в браке, выписала себе в преемники, из Голштини, своего родного племянника, нынешнего государя, Петра Федоровича, когда ему исполнилось уже четырнадцать лет. Помню, как привез его из Киля во дворец теперешний здешний генерал-полицмейстер, барон Николай Андреич Корф. Грустно было смотреть на этого ласкового и, скажу, с добрым сердцем юношу. Худенький, щуплый, бледный, верой притом, от случайных обстоятельств, лютеранин Чуточку по-французски знал, но, представьни слова не говорил по-русски. Такого ли ожидать было в преемники к российскому наследию великого Петра? Учение его в Голштинии совсем было заброшено. Учителя-шведы готовили его на стокгольмский престол и воспитывали, разумеется, не токмо в холодности, а даже в презрении к далеким русским варварам. И таков-то именно он явился, двадцать лет назад, в Петербург Говорю, добрый он, и к наукам не без склонностей: кое-что и в искусстве сведал: егерь Бастиян выучил его в Голштинии на скрипке играть Но не повезло племяннику императрицы в России: чуть его доставили, бедного посетила оспа. Государыня-тетка полюбила его, жалела, сама первым русским молитвам обучила. Потом обвенчали Петра Федорыча, и взял он за себявыбор счастливыйпринцессу, разумную, обстоятельную, нравом женерозную, твердую и пылкую, сущий огонь Ты спросил о Екатерине Алексеевне, какова?.. Да, друг мой Вот где сила воли, вот ума палата и всяких даров и качеств приятство!.. Да что! Разве среди нахлынувшей, подобной заморской челяди, убережешь сердце свято? А Петра Федорыча окружили какими наперсниками! Из Киля ему целое войско грубейших голштинских скотин вывезли. И начали его новые друзья, Цвейдели, да Штофели, да Катцау, отклонять от разумницы, преданной жены. Ее общество он променял на компанию своих капралов, на смехи да утехи с вертухой Лопухиной, с дочкой первоначального нашего злодея, Бирона, с девицей Карр и с княжной Шаликовой Государыня-тетка увидела все ясно, только уж было поздно. Она даже хотела выслать племянника опять за границу
Что вы? спросил с удивлением Мирович. Кого же в таком разе объявили бы наследником?
Ломоносов посмотрел на него и вздохнул.
Есть один был, сказал он, будто про себя. И судьба ему улыбалась, столько было у его колыбели ожиданий, надежд На пурпурной бархатной подушке дитятею его народу показывали, чеканили с его портретом монету, присягали ему, манифесты именем его издавали Прочили русских ему учителей, и меня, нижайшего еще в той поре студента, думали пригласить
Что ж он? Умер?
Умер или, вернее живой погребен!.. Царственный узник!.. И жив, и вместе мертв
Как жив? Какой узник? Отчего ж он не правит? И где он?
Не спрашивай об этом, голубчик ты мой, Василий Яковлевич, когда-нибудь в другой раз! А лучше и вовсе никогда.
Ломоносов задумался. Большие строгие его глаза еще больше затуманились. Из взволнованной далекими воспоминаниями широкой груди вырвался тревожный хрип. Общее молчание длилось несколько минут. Маятник на стене кабинета мирно тикал.
А вот я вам, государь мой, ответил, вдруг резко засмеявшись, Ломоносов, я вам, для увеселения, мог бы прочесть сочиненный на меня, на Ломоносова, здешними немецкими тупицами злой и преострый пашквиль На днях в академии на мой стол подбросили Да очень уж много чести Гунсвоты! Рвань поросячья!.. Это любимая моя данная им кличка Попрекают, что я мужик и что не прочь подчас покомпанствовать То правда Ругайте, наглецы, слабости, страсти непреодоленны!.. Ругайте и за то, что япротив нашествия языков, а сам, смеху подобно, у немцев учился и на немке женат Браните. Все это верно Учился я у немцев, умней нас они, и долго еще нам не обойтись без них Но сами-то, сами ругатели хороши ль? Потатчики ошибок и слабостей властелина! Льстецы! Подбили монарха дать вольности дворянству. И господа сенат до того обрадовались, что депутацию прислали благодарить, золотую статую в честь нового Солона хотели отлить Дмитрий Сеченов хвалебную речь на это сказал И я, грешный, до того всеми был увлечен, что больной оду написал. Да теперь думаю: ну, нешто барам нужны вольности? Народу, вот, друг мой, кому!.. Не твои сытые родичи, извини, мои сермяжники в них нуждаются, по ним всуе молятся Господу Богу Оно точно, правду ты, Василий Яковлевич, сказал, не женщина теперь на престоле. Да что, я у тебя спрашиваю, в том толку? Вы там кровь проливали, бессердечного хитроумца и льстеца Фридриха били, а тут перед его портретом на коленки в Рамбове становились, кричали ему с винным бокалом: hoch! и с насмехательством, всякими шпыняньями встречали наши над немцами победы
Может ли это быть? сумрачно спросил Мирович. Не клевета ли? Это чересчур.
Богом тебе клянусь, не шучу Говорят новым советникам государянет у нас настоящего уложения; он кодексфридерицианус для России указал переводить. Бедная Екатерина Алексевна совсем нынче брошена, забыта; набитый пентюх, Лисавета Воронцова, в фаворе. Единственного сына государева, Павла, о сю пору не объявляют наследником. И стоят, сплошной стеной стоят, вокруг доброго, доверчивого, но слабого волей монарха не мудрые советники, а молодые вертопрахи, жадные чужеземцы И уж так-то его берегут Хотел было я, вглядевшись поближе, посатирствовать, войной пойти на эту челядь. Да ну их Мудра пословица: негоже в крапиву садиться
Мирович не спускал глаз с собеседника. Он слушал и не верил своим ушам. Все, что вскользь говорилось в иностранных газетах и что на их враждебных столбцах могло казаться умышленно злою издевкой над Россией, подтверждалось устами великого ученого.
Бог отвернулся от вашей России, сказал Мировичу в заседании масонской ложи в Кёнигсберге один каноник, она на распутии между Востоком и Западом, тьмой и светом, свободой и рабством Нужны великие жертвы, нужны смелые мужи добра, иначе уйдет она в Азию будет проклята Богом и людьми