Вот и иди закрывай, мирно сказал Вишняков.
У самих рука не поднимается?
Что про Каледина слыхать? спросил Кузьма, не поведя и глазом на Варвару.
Войска собирает, неопределенно ответил Вишняков. Каждому генералу интереснее побольше войск собрать. Катят с фронта на Дон. Петлюра им шапкой помахивает.
Потом куда ж с ними?
На нас, должно, пойдет, сказал Вишняков, впервые за время разговора обернувшись к Кузьме.
Ясно, сказал Кузьма, поднимаясь. Персиянин тут про сель какой-то с конями рассказывал, бредил будто.
А я след конной разведки заметил возле Чернухинского леса. Стало быть, не помещаются собранные войска на донской территории. На нашу переваливают. Кузьма повернулся к Вишнякову и спросил: Будем мириться или как?
Мира между нами быть не может, ответил Вишняков, выдержав тяжелый взгляд Кузьмы.
Война, стало быть. Кто воевать будет?
Все люди. Казаринка вся.
Против регулярной армии?
А чего ж, можно и против регулярной.
Мм-да-а, недоверчиво протянул Кузьма.
Баб позовут, насмешливо добавила Варвара.
Вишняков невозмутимо ответил:
Трудно придется все пойдут, и бабы пойдут.
Бабы навоюют, вздохнул Кузьма.
Боишься? хмурясь, спросил Вишняков.
А ты радуешься? озлился Кузьма. Давно под пулями не ходил? Тож покомандовать глотка свербит? Перед строем покрасоваться? Военнопленные в бараках сидят за кем пойдут? Петлюровская варта в поселке топчется. Окружают со всех сторон. К шее веревка тянется, поневоле напугаешься!..
Все это было известно Вишнякову: говорили не однажды. Известно ему было, что Кузьма выезжал к Чернухинскому лесу не только за бревнами, а и в разведку не бродят ли вблизи поселка калединцы. Самому было тревожно. Но и не хотелось верить, что окружение начинается и опасность стоит за порогом.
Работа от нас требуется, сказал он, успокаивающе глядя на Кузьму.
Зачем работа в такое время?
Уголь добывать надо для советской власти. Или боязно в шахту забираться, как бы не прихлопнули?
У Кузьмы покраснели скулы. Он промолчал. Да и что говорить? Боязно, прах тебя дери! У всех в памяти был недавний приход калединского есаула Черенкова на Макеевские рудники стрелял, рубил, вешал, не спрашивая о роде и племени. Зверь кровавый. Хлебом-солью его не накормишь. Он к крови привык. В каждом поселке должна быть кровь. И безразлично чья. Старики, женщины, дети для него тоже подходящая кровь. Вызверится, смежит по-волчьи глаза в щелки, заиграет желваками и рявкнет:
Руби гадов!..
Тысячи матерей прокляли Черенкова. А он все жил, носился с подобными себе головорезами по границам Области Войска Донского, по шахтным поселкам, часто выходил и за эти границы, хотя, говорили, Каледин заключил договор с правительством Украинской республики и дал обещание не вторгаться на чужую территорию. Только где же она была, эта территория? Кто ставил пограничные столбы? В какое вместилище можно было втиснуть мутную злобу Черенкова на людей?
Гляди, одумаются, сказал после долгого молчания Вишняков. Междоусобица, гражданская война на носу
Надежду питаешь, что одумаются? строго спросил Кузьма.
Они вдвоем с Сутоловым, командиром отряда самообороны, наседали на Вишнякова: брось все, выведи людей из шахты, учи их военному делу, воюй сам, пока тебя не завоевали.
Надежду не питаю, Вишняков говорил тихо, а так как-то, не хочется Или нет иного выхода? спросил он, пораженный отчужденным молчанием. Мы власть брали не заради того, чтобы испытывать ее в войне. Осточертела война!
Фатех, наверно, услышал его и заметался на кровати.
А ему житье у нас осточертело, указал глазами Кузьма. Мечтается сесть в теплушку и айда на Ташкент. Да не получается. Каждому готов услужить, лишь бы выехать помог Не всегда все получается, о чем мечтается. Ты разве не слышал про такое? спросил Кузьма и, не дожидаясь ответа, пошел к кровати. Помажь ему гуще пальцы гусиным жиром, мать, ишь как раздуло, обратился он к Варваре.
Так, значит, видел следы разведки? спросил Вишняков.
А ведь и не знаю, сказал, насмешливо играя глазами, Кузьма, привиделось, наверно. Будто следы лошадиных копыт, а то, может быть, и козьих, леший его знает. Я человек не военный
Пряча в карман кисет с красным шнурком, Вишняков сказал обиженно:
Мне известно, какой ты человек. Потому и зашел спросить, что видел, кого привез. Он поднялся и молча вышел из хаты, не попрощавшись.
Боится войны, заключила Варвара, когда за ним захлопнулась дверь в сенцах.
Пальцы мажь! сердито потребовал Кузьма, не желая обсуждать с ней поведение Вишнякова.
Трудно было его понять.
3
Время шумное, сразу не возьмешь в толк, кто о чем говорит и почему.
Казаринка стояла в пятнадцати двадцати верстах от так называемой границы Области Войска Донского, на территории Екатеринославской губернии. До революции тут властвовали губернские чиновники, после Февраля комиссары Временного правительства, калединские приспешники, а скорее всего здесь всегда властвовали акционеры и служащие Продугля, правление которого располагалось в Петрограде. Продуголь вся власть. Нанимал, платил, судил. В шестнадцатом году стало трудно с рабочей силой военнопленных пригнал, заставил работать в забоях тех, кто не пожелал идти в лагеря на западную землю.
В апреле семнадцатого года казаринские шахтеры, вернувшиеся с фронта солдаты и военнопленные собрались на митинг и решили создать Совет рабочих и солдатских депутатов, как и в других местах России.
Никто не знал, с чего начинать, поэтому каждый кричал о своем.
Все пускай делают выборные, и замеры в шахте!
А какая же власть, если Фофа-управляющий ставки артелям назначать будет?
А деньги какие будут в ходу? Петроград навыпускал мусору!
Чтоб ты не разбогател!
Каледин не погладил по головке!
Дулю с маком твому Каледину!
Хлеба маловато, хлеб надо делить поровну!
Хлеб раздобудут!
Жди от козы двойню!
А лес кто будет поставлять?
На Громки надо власть продлить, станция нужна
Шум заглушил громовой голос Архипа Вонифатьевича Вишнякова, высокого, плечистого кавалерийского вахмистра, только что появившегося на руднике:
Работа найдется! И замеры, и хлеб, и штейгеров все можно поставить под контроль народа!..
Говорил он медленно. Лицо стало бледным, василькового цвета глаза загорелись. Арина, коногона Паргина жена, богомольная и строгая в жизни, вскричала:
Его!..
Вишнякова в Совет! визгливо поддержал Аверкий рябой, который питал особое уважение к военным, а тем более к кавалеристам.
Митинг сразу перешел к выборам.
Лиликова!..
Сутолова!..
Пшеничного!..
Алимова!..
Вишняков поднял руку. Взгляды с любопытством потянулись к этой руке. Волна голосов моментально стихла.
Хороших людей называете, сказал Вишняков в наступившей тишине. Надо от каждой артели. Артель на шахте хозяин. Есть еще у нас одна артель военнопленные. Может, и они пожелают?..
Небольшая группа военнопленных до сих пор молчаливо наблюдала за происходящим. Впереди стоял Янош Боноски, черноволосый мадьяр. Рядом с ним высокий поляк Збигнев Кодинский, выглядевший щеголевато и в своем давно обтрепавшемся френче. А недалеко от них австриец Франц Коплениг, в худых русских сапогах, в шахтерском суконном пиджачке, но из-за изящных очков, плотно сидящих на широком носу, все же не потерявший вида иностранца. Эти чаще заходили к шахтерам в дома. На этих смотрели с надеждой, что они присоединятся к выборам. Но они молчали.
Франца! раздался детский голос.
Все повернулись на этот голос. Он принадлежал Михе, коногона Паргина двенадцатилетнему сынишке. Азартно заломив великоватый отцов картуз, Миха смело повторил:
Франца надо!
Какого Франца? спросил Аверкий.
Копленигова Франца! уже с меньшей смелостью повторил Миха.
Его смутило то, как недоверчиво и усмешливо глядели на него шахтеры.
Франца, который сказки ему говорит! вмешался забойщик Петров.