Должно быть, у естественников по этому поводу совесть будет спокойна.
Иллюзия, хмуро откликнулся Дидье. Не далее как вчера мне говорил об этом Ватренуж его-то пессимистом никак не назовешь. Чтобы подготовить офицеров и инженеров, мы тратим семь летчетверть полезного существования, затуманивая им мозги поэзией математики, с которой специалисту, право, нечего делать. Во Франции немало инженеров, которые ничего не смыслят в математике, и тем не менее они оперируют интегралами с такой же легкостью, что и выпускники Политической школы: им хватает знания одних лишь готовых формул. Видите ли, мэтр, большая беда Францииэто всеобщая культура, которая поэтизирует и драматизирует окружающий нас мир, лишая его реальности. Подумать только, ведь у нас полицейский комиссар лучше знает математику, чем советский руководитель индустрии, у налогового ревизора больше познаний в латыни и в истории, чем у американского министра! И как бы мы, школьные учителя, ни были испорчены классическим образованием, мы все же в состоянии осознать, до чего пагубна наша роль. Наше ремесло злоумышленников перестало нас вдохновлять. От подлинных проблем оно теперь в стороне. Мы прекрасно знаем, что будущее может вызреть лишь за тупыми лбами парней с челюстями боксеров, так что больно бывает смотреть, как ученики зубрят нашу белиберду о Великом веке или об употреблении сослагательного наклонения. А ведь, казалось бы, чего проще: открыть им глаза и воспитать из них первостатейных остолопов.
Вы сгущаете краски, господин Дидье. Интеллект еще далеко не потерял своего значения.
Верно, я сгущаю краски. А все стариковская нетерпимость да стремление яснее донести свою мысльвот почему я не совсем справедлив к нынешней эпохе. Да, роль интел-
ШСП С1Де далеко не исчерпана, но у наших ребят он по-на-ВТОЯЩему по подготовлен к тому, чтобы охватить все более быстро меняющийся мир. Уроки прошлого тянут нашу молодежь назад, тогда как ей давным-давно пора учиться жить И будущем. Но никто из нас не видит современность по-со-иремеппому. Вы только что слышали Журдана и Фроманте-HII О марксистской ортодоксии они могут спорить часамиni к, как если бы доктрина столетней давности до сих пор не утратила своей актуальности. Сейчас вы скажете мне, что Россиямарксистская страна. Ну и что? С таким же успехом она могла бы быть иудаистской или анабаптистской. I липкоечто для нее мировая история началась вчера, и ПОТОМУ она опережает нас на триста лет. Вот это-то опережение мы и должны стремиться нагнать. Революция? Зачем? К иластм придут мелкие буржуа вроде Журдана, напичканные классической культурой. Что нам действительно нужно, i ПК что новые методы обучения.
Учитель Дидье как раз и придумал метод, от которого он многого ждал. Прежде всего ребенку надлежит дать понятие
0 нестоящем и будущем. Для этого его с юных лет нужно укреплять в мысли, что все на свете преходяще и все, что прима. глежит прошлому, гадко и недостойно; учить его оцени-иить людей и поступки с точки зрения будущего, вычленяя при этом все возможности; развивать в нем способность нести разговоры на несколько тем одновременно, воспринимать'сразу несколько идей и продвигаться скачкообразно; {оставлять детей играть в такие игры, правила которых непрерывно изменялись бы ими же; давать им читать только те Истории, которые имели бы отношение к грядущим эпохам и и которых все глаголы употреблялись бы исключительно в будущем времени, а в психологии героев непременно сохранялись бы пространства неопределенности; ликвидировать историю, кладбища, библиотеки и вообще все, что препятст-иуе г разуму устремиться в будущее. Впрочем, развить свою
1 сори ю до конца Дидье не успел: они подошли к колбасной лавке, нынешнему пристанищу Мегрена. Перед тем как попрощаться, адвокат спросил у реформатора, уверен ли он, что, получив подобное образование, французы станут счастливее. Вопрос абсурден и в истинно французском духе, отве-I ил Дидье. Понятие счастья, которое лично он рассматривает кик мерзкую отрыжку прошлого, как ядовитый кладбищенский цветок, как засаленную занавеску, не пропускающую спет дня, его методом образования отвергается напрочь.
Морен скрылся в недрах лавки, и старый учитель, оставшись на тротуаре один-одинешенек, загрустил. Перспектива возвращаться в свою комнату для прислуги представилась ему отвратительной, и он почувствовал себя несчастным. Жизнь показалась ему до того тусклой, что на минуту он даже пожалел, что не погиб под бомбами, но вспомнил, как при первых же взрывах ужасно испугался умереть и в глубине погреба, куда был вынужден спрятаться, молил господа пощадить еговедь он пока, дескать, приносит пользу. Еще ему вспомнилось, что после налета, несмотря на то что мольба его была услышана, он вновь стал атеистом. Эта подробность, впервые всплывшая из недр его памяти, вызвала в нем злость против самого себя. Парило, и тесную Мельничную улицу наполнили густые запахи сортира. Сама мысль о том, что он сейчас очутится в своей душной комнатенке наедине с постыдными воспоминаниями о бомбежке, была невыносима Дидье. Он повернул назад и отправился к реке, думая о своих сыновьях. Оба они жили в Париже: старший преподавал в одном из лицеев Левого берега, младший держал зеленную лавку близ Бастилии. Конечно, они были привязаны к отцу, но вместе с тем считали его занудой и брюзгой, а их жены и вовсе терпеть его не могли. До войны они заставляли себя гостить у него по неделе в году. Во время оккупации визиты сделались более редкими и краткими. Нынешний год жить в Блемоне стало негде, и они уже не приедут. При этой мысли у Дидье-отца к горлу подкатил комок, а глаза увлажнились, отчего он вконец себя возненавидел, осознав, что комок он создает нарочно и искусно управляет слезными железами, дабы доказать себе, какой он нежный, любящий отец, заслуживающий всяческого сострадания, а может, и просто ради удовольствия ощутить волнение. На самом же деле, несмотря на все отцовские чувства, присутствие сыновей его всегда очень тяготило. На смену первым восторгам от встречи неизбежно приходило раздражение от того, что он чувствовал их чужими, самостоятельными, неподвластными его отцовскому влиянию. Еще он страдал от своей неуклюжести, манерничанья, от того, что сыновья видят его насквозь, а главноеот того, что они держатся с ним покровительственно. Как всякий, кто слишком дорожит своей репутацией человека простого и доступного, в глубине души он был очень самолюбив, если не тщеславен. В порыве искренностиесли можно назвать искренностью лишь откровенность с самим собойон подумал, что стыдится перед бле-монцами того, что его младший сын, Леон, избрал ремесло торговца битой птицей и овощами. Да вот хотя бы и сейчасразве нс из желания блеснуть затеял он этот разговор с адво-кнтом, разве не в сознательно утрированном виде излагал спои мысли? «А ведь в глазах горожан я все тот же досгопоч-гсиный господин Дидье, человек из доброго старого времени, каких теперь уже не бывает, образец совестливости, добропорядочности, прямодушия и скромности. И может быть, так оно и есть». Когда он, перейдя перекресток, ступил ни улицу Аристида Бриана, юная троица как раз покидала веранду «Золотого яблока», и один из школяров заметил:
Глядите-ка, вот и наш Ахмедка поспешает за Рогатым и Ивановичем.
И в самом деле, незадолго до этого по направлению к реке прошествовали Ватрен и Журдан.
XVI
Давайте прогуляемся к реке, предложил Ватрен. Я покажу вам уголок, где полным-полно стрекоз.
Подумайте только, какой извращенный тип! воскликнул Журдан, направляясь за ним следом. Вы сами слышали: сколько злонамеренности, самодовольства, желчи!
I le устаю удивляться людям, которые способны принимать всерьез такого безмозглого, гротескного и скользкого субъекта. Для меня Фромантенпрототип французского социалиста. Напыщенные фразы, вывернутая наизнанку диалектика, слащавое кудахтанье, глубокомысленные взгляды в по-н шок и гнусное поросячье хихиканьевылитый Тартюф от марксизма. Я бы сказал, у него и внешность соответствующая. Как вам нравится его круглое брюшко этакого папаши Убю1, подавшегося в революцию, карамельно-розовая фи-1НОНОМИЯ и бороденка мелкобуржуазного жуира? Согласи-1ссь, да это же законченный портрет ренегата.