Только когда услышал скрип саней по снегу, фырканье коней и людские голоса, стал понимать все: внезапное нападение волков, которые, верно, почуяли приближение саней, и их бегство после неудачи. Сани ехали быстро. Пара черных лошадей дружно бежала накатанным шляхом, на санях темнело несколько фигур, алели точки цигарок, слышался гомон. Оцепенение постепенно проходило.
Вот уже сани совсем близко. Смех на санях, короткое ругательство.
«Тпр-ру! Гляди, что за диво! А ну, пальни из ружья - удержится? Может, парашютист советский? Эй, ты! Руки вверх и падай на землю, туда твою перетуда, аж никуда! Ну, кому сказано!»
Микола упал перед самыми конскими мордами, сильная рука поволокла его к саням, в лицо ударило самогонным духом и махрой.
«Ты чей такой? Го-го, так это же Шепотов вылупок! От Великой Германии бежать задумал?»
«Да нет, то он на вербе груши рвал! Го-го-го!»
«А ну, скачи за лошадьми, погрейся чуток! Вьйо!»
Они гнали его за санями, потом, обессилевшего, бросили в сани, дали немного отдышаться, опять спихнули на снег. Когда проезжали над Стрижаковым оврагом, Микола, съежившись, прыгнул в сторону, упал, покатился в забитую снегом чащу. Сзади грохнули выстрелы, завопило, загоготало: «На тот свет! В волчьи зубы! Тю-тю-у-у! Га-га-га!»
А Микола катился, вскакивал на ноги, барахтался в слежалом снегу, опять катился ниже и ниже, к густому кустарнику, к замерзшему болоту, к волчьим логовам.
1.
Росли там покореженные дубки, и сквозь них проглядывала мокрая рыжеватая земля, тощая и никчемная,- только такую землю могла оставить по себе проклятая война. Посреди дубков-уродцев тянулась в заветренное небо приземистая казарма из красного кирпича. С трех сторон, образуя неуклюжий четырехугольник казенных строений, примыкали к казарме здания учебных корпусов, оружейных складов, солдатского клуба, столовой, прачечной, бани. Четырехугольник плаца для строевых упражнений, гимнастический городок с непременным комплексом искусственных преград, аккуратные дорожки с зачерствевшим серым асфальтом, умело расставленные фанерные щиты с призывами и успокаивающим афоризмом «Тяжело в учении - легко в бою» - все было тут продумано до малейших подробностей, кроме одного: места застройки.
Железнодорожная станция была внизу, в долине, возле станции жались домики рабочего поселка, там было словно бы теплее, уютнее, там веяло людским духом. А тут, на этой круглой горе, искупанной в обжигающих злых ветрах, не хотелось оставаться и часа, так влекла своей обжитостью долина, дразнила обещанным теплом и покоем. В долине лежал жирный чернозем, из которого буйно и весело вырастали травы и кусты, раскидистые высокие деревья, сочные цветы. На ветряной горе даже не разобрать, чего больше: рыжей глины или острых серых камней, смешанных с глиной, и в рост ничто не шло, росло лишь кое-что и черт знает что, что-то колючее и косматое, что-то искривленное и непрочное; вот только дубки упорно держались кремнисто-глиняной почвы, пытались перебороть злые ветры, выгибались во все стороны, пробуя обмануть холодные ветряные течения,- да так и не могли ничего поделать, оставались навсегда изувеченными, карликовыми, несчастными.
Кто и когда выдумал вынести военный городок на эту возвышенность, подальше от людей, в самую развихренность колючих ветров? Зачем вырублены сотни несчастных дубков, что с таким трудом укоренялись на неприветливой горе?
Новобранцы высыпали из вагона, где так по-домашнему дымила чугунная печка; вздрагивая от холодного осеннего ветра, кое-как построились, старший дал команду, и они, с сожалением поглядывая на уютный поселок, стали взбираться на круглую гору, где алела казарма. Микола Шепот шел в середине строя. Там было немного теплее, так как всю силу ветра принимал на свою грудь правый фланг, доставалось порывов ветра и левому флангу, а середине повезло, она попадала в своеобразное теплое завихрение и тем защищалась и от прямых ударов непогоды, и от ветряных шквалов.
Миколе Шепоту всегда везло. О нем и дома говорили: «Везет тому Шепотенку».
Однажды, когда он был еще совсем малышом, купались они в Матвеевской колдобине, брызгались, ныряли, шумели. Кое-кто, чтобы от длительного купания окончательно не замерзнуть, уже выскочил на берег и, подпрыгивая на одной ноге, целился другой в штанину узких брючонок. Кое-кто катался на сыпучем горячем песке, трое побежали к броду, вымазались черной грязью и теперь носились по берегу, изображая дикарей. И вот именно тогда прибилась к яме компания изрядно подвыпивших охотников, которые слонялись по плавням в тщетных поисках хоть какой-нибудь дичи (уток распугали в первый же день начала летней охоты на пернатую дичь). Один из охотников, лысый, приземистый толстяк, вытирая смятым в руке картузом разгоревшееся от солнца и от ядовитых водочных испарений лицо, глянул на Миколу, стоявшего по пояс в воде, выставляя свой тощий животик, хрипло крикнул:
- А ну, в пуп попаду?
И рванул с плеча двустволку, прижал приклад к мясистой щеке.
- Что вы, дядько? - закричали хлопцы, а Микола молчал, холодея следил за правой рукой пьяного, которая сжимала ложу ружья, за его непослушными толстыми пальцами, искавшими спуск, а потом бездумно, подчиняясь нивесть откуда услышанному велению, мигом присел и погрузился с головой в воду. Присел так порывисто, что даже не успел зажмурить глаза и поэтому увидел, как над его головой, вычерчивая пузырчатые дуги смерти, ударил в воду заряд дроби. С перепугу Микола еще какое-то мгновение сидел на месте, а потом быстро распрямился под водой, оттолкнулся ногами, проплыл как можно дальше от страшного места, выскочил на поверхность далеко в стороне от хлопцев, ожидая, что вот сейчас пьяный выпустит в него заряд из другого ствола. Но на того уже набросились его товарищи и вырвали у него двустволку, тяжело отдуваясь и матерясь сквозь зубы.
- Ну, повезло тебе, щенку! - погрозил уже обезоруженный охотник.
Когда Микола подрос, пошла мода среди хлопцев на самопалы. Раздобывали стальные трубки, заклепывали их с одного конца, делали отверстие для зажигания, прикрепляли к какому-нибудь куску доски или просто деревянному обрубку - и самопал готов. Достать порох, нарубить дроби из гвоздей или из настоящего свинца - это уж кто как умел. Ну и гахкали потом. По воробьям. По галкам. Просто так, чтобы в ушах звенело. Кто не имел пороха, цеплял к отверстию спичку, пугал хлопцев, чиркая коробкой по спичке. «Вот сейчас бабахну!» Так было и в тот раз, когда гнали домой коров с пастбища. Позади Миколы бежал хвастун Лосев Васько с новым самопалом, прицеливался коробкой к спичке, торчавшей у отверстия: «Говори, «дядя», а то выстрелю! Говори «дядя»!» Микола считал, что Васько просто дурачится, он не знал, что самопал у него заряжен, а тот хоть и знал, но стрелять не собирался. Однако, увлекшись, невольно тернул коробкой по головке спички, спичка зажглась, порох мигом вспыхнул, самопал грохнул - прямо Миколе в спину! Расстояние между Вась-ком и Миколой было метра три, не больше. Будь в самопале хоть две-три дробины - конец малому Шепоту. Но, к счастью, самопал был заряжен только порохом. Бумажные пыжи ударили вместе с пламенем в Миколину спину, выжгли на его сорочке порядочный круг, кожа покраснела от ожога. Микола от неожиданности, от мгновенного толчка и жгучей боли упал было на дорогу, но сразу же вскочил и бросился на Васька. Тот мигом дал стрекача. Хлопцы подбежали, схватили Миколу под руки, зашумели: «К Дарине Митрофановне! К Дарине Митрофановне!» (так звали сельскую фельдшерицу, при которой вырастали в селе целые поколения). Но Микола отстранил их: «Ничего, обойдется. Уже не больно» И действительно, обошлось одними только мазями, и опять про Миколу говорили: «Везет же тому Шепотенку»
Ему повезли и теперь. Ибо, пока длились бои за их село, многие были убиты - бомбы не разбирают, кто солдат, а кто мирный житель; кроме того, фашисты, удирая, поджигали уцелевшие хаты и стреляли в каждого, кто пытался спасти свое жилище, стреляли они и в Миколу, и в его отца, но все обошлось благополучно, им посчастливилось, если можно употребить это слово применительно к тому мрачному времени, так как понятие «счастье» не умещалось в слове «выжить». Каждый мечтал о мести врагу. Старый и малый. Беспощадно бить фашистов. Ничего больше не оставалось на свете, кроме этого стремления. Поэтому тот, кто уцелел, должен был стать воином, иначе жизнь теряла всякий смысл. Должен идти вместе со своей родной армией до тех пор, пока не будут уничтожены гитлеровская армия, фашистское государство.