И когда вступили в село наши и фронт передвинулся дальше, оба Шепота, малый и старый, не сговариваясь, тоже попросились на фронт, хотя Миколе еще, кажется, ке выходили года, а батько во время первой мировой войны был тяжело контужен взрывом пушечного снаряда и с того времени плохо слышал на оба уха. Выручали друг друга. Отец свидетельствовал, что сыну уже полных восемнадцать лет, которые позволяют считать его солдатом, а Микола всячески старался скрыть глухоту отца, пока того зачислят. «Главное, чтобы зачислили», - говорил батько, хитро подмигивая Миколе. И такая ненависть к врагу горела в их глазах, так рвались они бить фашистов, что, наверное, никто бы тогда не смог стать им поперек пути. И вот они уже солдаты, отец и сын. Только и того, что не вместе, не в одном и том же строю - армия велика, ей нужны солдаты разные. Отец сразу же пошел на передовую, в минометный расчет. Прощаясь с ним, Микола ободряюще вскинул бровью, громко, чтобы отец услышал, крикнул: «Я тоже, тату, попрошусь в минометчики!» Батько улыбнулся и ответил сыну: «В минометчиках нам с тобой было бы хорошо, сынок. В минометчиках живой человек не может пропасть. Что? Может? Брехня!»
Но Микола не стал минометчиком, и пехотинцем не стал, и артиллеристом, и танкистом. Его посадили на станции в вагон вместе с такими же жилистыми сельскими парнями, как он сам, и повезли куда-то в противоположную от гремящей передовой сторону через поля, растерзанные пушечными зарядами и бомбами, мимо непроходимых от грязи дорог, по сторонам которых еще дымились сожженные и разбитые фашистские танки и машины, мимо лесных посадок, в которых валялись убитые кони с раздутыми чревами и умоляюще выставленными в небо черными, как обгоревшие палки, ногами. И сожженные села, и разрушенные станции видел из вагона Микола. А в вагоне тепло дымила печка-буржуйка, на станциях старший водил их в продовольственные пункты, где в коричневых и зеленых или белых эмалированных мисках ждал ребят вкусный жирный суп, и каша вперемешку с волокнистым мясом, и дырчатый хлеб, от одного взгляда на который во рту набегала слюна. После голодной оккупационной жизни в селе, после произвола полицаев, после облав «на Германию», после грохота фронта - их село жестоко бомбили немцы перед тем, как должны были вступить наши войска, и у Миколы на глазах бомбы разорвали дядьку Назара Набоку, когда тот пытался привязать свою перепуганную коровенку, и еще убило тетку Секлету с двумя детьми Галинкой и Марысей, а потом бомба упала в сад к Оме-льяну, где в окопчике сидели люди, и ничего от них не осталось - после всего этого поездка в теплом вагоне, странствия к сытым продовольственным пунктам, спокойный сон на удобных вагонных нарах -все это казалось Миколе каким-то приятным сном.
Ему опять повезло.
Даже когда взбирался на холодную гору с покрученными дубками, когда подходил к мрачному четырехугольнику казенных строений и еще издали увидел пустую безнадежность плаца, не содрогнулся душой от грусти этого зрелища, бодро ступал по кремням, охотно месил сапогами глину, ждал чего-то нового, интересного, невиданного.
Их встретил бородатый сержант в подоткнутой шинели с фронтовыми погонами, в старом зеленом картузе, полинявшем и захватанном нещадно. Он стоял под дос-чатой аркой, когда-то выкрашенной красным, а теперь вылинявшей и ободранной, как сержантский картуз. Вверху арка была украшена сосновыми ветками, они вымокли под дождями, выбелились на солнце, напоминали теперь причудливую декорацию прошлых торжеств. И плакат какой-то написан вверху поперек арки, но нечего было и пытаться разобрать буквы - от них остались только непонятные палочки и червячки, лишь одно слово, кажется, уцелело от разрушительного действия стихии - слово «бить», но кого бить, и как, и зачем, и кому - это для новичков, конечно, оставалось загадкой, как, видимо, и для сержанта, так как он не очень-то глядел на то, что было написано вверху, как не обращал внимания и на самую арку, под которой стоял, не строил из себя великого полководца - был простым себе сержантом, который принимал пополнение и должен был потом с ним морочиться, обучая этих неотесанных парией, где право, а где лево, где мушка, а где спуск.
И тут какой-то бес толкнул Миколу Шепота под бок. Он выскочил из строя, подбежал к сержанту, неуклюже вытянулся, запыхавшись промолвил:
- Разрешите обратиться, товарищ сержант.
- Разрешаю, - сказал сержант, равнодушно скользнув взглядом по фигуре Миколы.
- Я хочу на фронт. На передовую, - сказал Микола тихо, чтобы не услышали товарищи.
Сержант побагровел. Краснота выползала из его бороды, зажигала полыханьем щеки, охватывала лоб, шею.
Строй уже миновал их, они остались вдвоем с сержантом под аркой. Холодный ветер трепал полы Миколиного пиджачка, залетал за ворот, хорошо было бы съежиться, потереть руки, подпрыгнуть, разогреваясь. Но перед Миколой стоял сержант, стоял молча, только краснел лицом и шеей от непонятного гнева, и это парализовало Шепота, он уже жалел о своей выходке, но упрямо торчал перед сержантом, так как надеялся услышать хоть какой-нибудь ответ, должен был получить ответ первого начальника, которого встретил на этом диком неуютном холме, на возвышенности, представляющейся непривычно мирной среди войны, несмотря на ее обжигающе-холодный ветер.
- В-вы, - почти шепотом проговорил сержант и вдруг закричал: - Крррю-угом! За строем - бегом марш!
И Микола бездумно, без малейшего сопротивления неуклюже повернулся и затопал вслед за хлопцами. Только поднял на сержанта в последний миг темную бровь, и сердитый сержант отметил про себя, что эта поднятая бровь как бы делает парня выше, чем он есть, и каким-то необычайно гордым.
Но не для того был поставлен тут сержант, чтобы анализировать душевные движения своих подчиненных, определять, кто из них гордый, а кто еще какой. Он отвечал за их боевую подготовку, в его обязанности входило обучить их в кратчайший срок всем необходимым премудростям их будущей службы.
- Для этого я и прибыл сюда с фронта, - закончил он перед строем свою коротенькую речь. - Моя фамилия - Прогнимак, сержант Прогнимак, человек я простой, но требовать буду так
Но тут сержант прервал свою речь и закричал во всю мочь:
- Смиррнаа!! Товарищ капитан!
И Микола впервые увидел настоящего, не фронтового, не прокопченного дымом, не в поношенной одежде, не задерганного, как колхозный бригадир в страду, и не измученного вечным недосыпанием офицера, а настоящего капитана в новехонькой темной офицерской шинели, в начищенных хромовых сапогах, в прекрасной зеленой - куда там сержанту! - фуражке, стройного, чисто выбритого, улыбчивого, чуть-чуть строгого с виду, но в то же время приветливого, просто по-человечески симпатичного.
Капитана увидели сразу все, кто стоял в шеренге, и взгляды всех устремились ему навстречу с немыслимой быстротой, молодые сердца встрепенулись в одном ритме восхищения. Сержант мог бы и не кричать своего отчаянно-перепуганного «Смиррнаа!». Его крик напоминал запоздавший комментарий беспомощного историка, неспособного успевать за событиями. Никто не слышал команды сержанта, никто вообще ничего не слышал в этот миг.
А только видели.
К ним шел офицер.
Все головы пронзила одна и та же мысль.
Все сердца исполнились одним и тем же желанием, коротким, как вспышка.
Одна и та же мечта мгновенно завладела каждым.
Это - стать таким!
Микола не был оригинальным среди своих товарищей. И он тоже представил себя таким офицером из сказки, в такой чистой и теплой шинели, с таким спокойным и мужественно-мудрым лицом, так по-хозяйски шагающим по земле, как будто уже не было на этой земле ни врагов, ни горя, ни смерти. Такому все должно подчиняться!
Сержант что-то прокричал офицеру, потом стал говорить ему какие-то слова уже более обычным тоном. Офицер слушал и не слушал. Смотрел на молодых солдат, о чем-то думал.
Потом капитан заговорил сам. Спокойно, именно так, как и должен был заговорить. Микола и слышал капитана и не слышал, ему просто вкладывали в уши определенный заряд информации, вытекавшей из слов капитана, хотя ни единого слова в отдельности он бы не смог припомнить и повторить. Капитан, кажется, пояснил им, почему они, такие молодые, здоровые, крепкие, с могучим запасом юношеской силы и энергии, не попали сразу на фронт, чтобы добивать фашистов, а завезены в такой далекий тыл. Это потому, что они не просто солдаты, для которых война длится до тех пор, пока она продолжается. Они станут пограничниками, для которых война не кончается никогда, солдатами мира, теми, кто вечно стоит на страже недремлющими часовыми Лагерь, в котором они находятся, принадлежит не пограничникам, это просто с оглядкой на войну и разруху так вышло. Строили лагерь, видимо, пехотинцы. Пограничники не выбрали бы для своего учебного отряда столь неудачное место, все они еще получат возможность убедиться, что пограничники умеют «выбирать места для своих лагерей и поселков, однако дело не в этом. Сейчас всем тяжело, война. Придется немножко потерпеть Кое-кто из них рвется на фронт. Это понятно. Но пусть они посмотрят на своего сержанта - он только что с фронта. Отступал в сорок первом от своей заставы, оборонялся в сорок втором, наступал в сорок третьем. Имеет много боевых отличий. Имеет отличие и вражеское: под бородой скрывает шрам от вражеского осколка. Поэтому сержант в дальнейшем будет воспринимать как личное оскорбление каждое напоминание о чьем-то желании мчаться на передовую стрелять. Пусть лучше они научатся хорошо стрелять здесь, научатся всему, что нужно пограничнику, ибо вскоре враг будет изгнан с нашей земли, и мы опять должны стать на границе, на той великой линии раздела мира, которую обязаны свято охранять