Любим Военежич, чего ж в сырости сидишь? Спать пора, старый холоп Кун засуетился за спиной. Уж я и постельку постелил, и подушечку взбил, мягонько так, чисто облако, голова сама прилечь просится.
Весь узловатый и несуразный, старик давно уже не годился для ратного дела, но все равно таскался за Любимом, не желая, как часто говаривал, «гнить на лавке». У Куна было одно четкое правило: важно не хорошо сделать, а хорошенько об том рассказать. Заливаться не хуже того соловья из чащи, было для старого холопа обычным делом. Любим скрыл набежавшую усмешку.
Отряхнув с портов речной песок, владимирский воевода зашагал к шатру. И тут где-то в стороне, там, где сколотили стойла для лошадей, раздался женский крик, даже не крик, а давящий на уши дикий, отчаянный визг и одновременно грубые мужские ругательства. Любим припустил к коням, туда же сбегались и его дружинники.
Поймали, ведьм поймали! услышал он, расталкивая толпу.
Воеводу-то пропустите, совсем ошалели! прорычал Любим, за шиворот отшвыривая с дороги одного из зевак.
Дружинники, приметив наконец Военежича, поспешно расступились. В круге залитого горящими трутами света Любиму открылась странная картина
Глава II. Она
1
Его вои крепко держали двух насмерть перепуганных совсем молоденьких девиц. Одна из них, по-мужицки крепкая, широколицая и толстощекая как раз и издавала мощные визги, пронзающие округу. Вторая, тоненькая как березка, даже тощая, только водила по набежавшей мужской толпе невидящим мутным взором. Если бы ее отпустили, она, наверное, упала бы в обморок.
Вот, насупленный дозорный показал Любиму небольшой мешок, коней потравить хотели. Рыжухе успели сунуть. Коли падет, я вам сам это все в глотку затолкаю! вой замахнулся мешком на визжащую, та сразу притихла. Наступила благостная тишина.
Дай сюда, Любим выхватил у дозорного мешок, там лежало распаренное зерно, воевода наклонился, понюхал легкий запах травяного отвара. Вы кто такие? обратился Любим к девицам, те угрюмо молчали. Кто такие?! надвинулся он на незнакомок.
Еще одна! Еще одна! раздалось из темноты.
Любим заметил, как нервно дернулась крепкая девка, словно от удара. Толпа расступилась и в круг света ввели Любим почему-то сразу признал ее, пугливую красавицу у церкви. А ведь он с того дня ни разу и не вспомнил о ней, а тут поди ж ты, разом всплыли: соболиные брови, мягкие черты лица, большие светлые очи, растрепавшаяся тяжелая коса, приятная округлость груди, под простой со скромной вышивкой беленой рубахой. Только взгляд теперь совсем не испуганный, а наоборот смелый и ненавидящий. И обращен он на него, Любима. Красавица тоже мгновенно выловила его из толпы зевак. Вот ведь, когда Военежич был настроен благодушно и даже игриво, незнакомка его боялась, а теперь, когда он закипает от гнева, она безрассудно смела. Странная девка.
Кто такие?! в третий раз вопрошал воевода, явно теряя терпение.
Все три пленницы молчали. По ставшему безразличным, обращенному в себя взгляду красавицы Любим понял, та приготовилась стать мученицей. Было и смешно, и безрадостно. «Что ж делать-то с ними?» И тут ему бросилась в глаза одна примета: одежа на последней девке была простенькая, даже беднее чем у первых двух, ничего особенного, да и ноги босые, а вот выбившийся из-под рубахи нательный крест словно из другого мира, холодный металл ловил огненные искры, привлекая внимание. Любим шагнул чуть вперед, дева едва заметно вздрогнула, но осталась стоять на месте. Выхватив у дозорного горящий трут, Военежич осветил распятье. «Да это же золото! У простой девки нательный крест даже не серебряный, а из золота! Да и наперсницы косятся на нее со скрытым почтением, особенно эта, мордатая. Стало быть, это хозяйка. А раз хозяйка непокрытая, и коса девичья, значит немужатая. И кто за ней стоит? Правильно: отец али полюбовник». Любим хитро прищурился.
Эту, он указал на красавицу, ко мне в шатер.
По рядам воев понеслись похабные шутки и хихиканье. Девушка продолжала быть безучастной.
А этих, он сделал паузу, этих отпустить.
Как! выдохнули с десяток глоток, оголодавших без бабского тела.
Этих отпустить, твердо повторил Любим, пусть плывут на тот берег, да передадут «Отцу или полюбовнику, кого ж назвать?» Любим чуть поколебался. И передадут ее отцу, чтобы явился до зари, переговорить нужно.
И вот тут красавица встрепенулась, равнодушие спало, она начала дико вырываться из крепко удерживающих ее мужских рук.
Не говорите ему!!! закричала она с отчаяньем, а голос полился звонкий, чистый. Не говорите ничего! Скажите в Дону утопла, а матери пусть скажет у тетки я. Слышите?! Слышите?!!
Она еще долго кричала, пока ее волокли по вытоптанной траве. Холопки провожали хозяйку как покойницу. Крепко сшитая упала перед Любимом на колени и вцепилась в полы его свиты:
Воевода, батюшка, пощади ее! Не тронь! Не виновата она, это все он, бес этот, он порчу навел, приворотом опоил! Она лишь спасти его хотела. Пощади Марьюшку нашу! Бог тебя не оставит! она все ползала и ползала, пытаясь поцеловать Любиму руку.
Он резко склонился к ней, взяв за подбородок:
Бес это кто?
Девка начала глотать воздух, как выброшенная на берег рыба.
Ну?! прикрикнул на нее Любим.
Князь беглый, полушепотом выдохнула она.
Любим был зол, нет не зол, он был в бешенной ярости, внезапно прорвавшейся сквозь толстую броню равнодушия. Впервые с того мерзкого дня он сумел взглянуть на бабу с вожделением, залюбовался прелестями, захотел но и тут ему нагадил Ростиславич, и тут поперек успел встать, руки распутные протянуть, первым меда сладкого хлебнул. А отец ее куда смотрел?! Или сам дочь под князя уложил? Полюбовница!!! Все они таковы, прелюбодейское племя!
Накручивая себя, Военежич дошел до шатра.
Прочь пошли! рявкнул на сторожей и отдернул полог.
Девушка стояла посередине округлого шатра, не решаясь присесть. Теперь в свете лучин она снова выглядела испуганным несмышленым олененком. «Боится». Любим обошел ее по кругу и устало плюхнулся на ложе.
Сапоги не поможешь снять, а то ноги затекли, насмешливо бросил он, любуясь изгибом девичьей шеи.
И сам снимешь, чай не хворый, скривила ротик красавица, горделиво отбрасывая за спину косу, страх выдала лишь слегка дрогнувшая рука.
Ишь ты, прищурил левый глаз Любим, Ярополку, значит, снимала, а мной брезгуешь.
Девушка возмущенно сдвинула брови, даже в свете лучин было видно, как ярко вспыхнули щечки:
Никому я ничего не снимала!
Не совестно? не обратил внимания на протест Любим. У него жена-молодуха у нас в тереме владимирском сидит, кручинится, а тут ты. Как оно в прелюбодейках-то ходить?
По себе людей не меряют, фыркнула девка, отворачиваясь.
«Как держится-то! Не знал бы, так поверил». Он резко встал, девчонка испуганно отскочила в угол.
Не бойся, не трону, хмыкнул Любим. Подрастешь, сама поймешь, что он гнилой человек, добрый муж никогда бабу на смерть не пошлет.
Никто меня не посылал, я сама! с излишней горячностью выпалила девка.
Сама что? тут же поймал ее на слове Любим. Ну, Марьяшка, так ведь тебя зовут?
Для тебя, лапоть владимирский, Марья Тимофевна, бросила она надменно.
Кто я? подался он вперед.
Лапоть владимирский, уже не так запальчиво повторила девица.
Любим сначала замер, ошалело выпучив на нее глаза, а потом громко расхохотался, содрогаясь всем телом.
Курица ты рязанская, а не Марья Тимофевна, вытер он набежавшие от смеха слезы, и сидеть тебе покуда в курятнике. Ложись спать, указал он на ложе, коли по нужде захочешь, скажи, я за пологом буду, к куще выведу. Да не вздумай бежать, за шатром дозорные мои стоят, девок лапать больно охочие.
Девчонка, обиженно поджав губы, молчала.
Забрав пушистое одеяло, Военежич вышел на свежий воздух, вдохнул ночь, расстелил на траве меховую подстилку и, потянувшись, лег на спину. «Я, значит, лапоть владимирский. Вот ведь свиристелька!» Любим отчего-то довольно улыбнулся, закрывая глаза. «Чему ты веселишься? ворчал внутренний голос, тебя, боярина родовитого, девка с немытым смердом-лапотником сравнила, а ты лыбишься!»