Сон ласково гладил Любима по спутанным жестким волосам. «Марьяшка», крутилось в голове.
Пробудившись на зорьке, Военежич первым делом окликнул дозорных не было ли кого? Те отрицательно замотали головами. Отец пленницы не явился ни ночью, ни под утро. Или холопки, как просила хозяйка, смолчали, или батюшка разгневался и махнул рукой на непутевую дочь. Отчего-то Любим облегченно выдохнул.
Он заглянул в шатер, Марьяша, свернувшись калачиком и обнимая себя за плечи, спала на краюшке широкой лавки, растрепавшаяся золотая коса мела земляной пол. Любим встряхнул свое сшитое из заячьих шкурок одеяло и, на цыпочках прокравшись к ложу, бережно накрыл пленницу. Пусть поспит, намаялась бедная. Злости на «отравительницу» он не держал глупая влюбленная баба, да еще и родители, видать, отреклись, чего с нее возьмешь?
Умывшись ледяной водой из ручья, воевода отправился на берег, взглянуть на сонный град. Ветер разметал туман, и Онузский сруб розовел в лучах восходящего солнца, на Дону было тихо и безлюдно. Только одинокая речная чайка камнем ныряла за рыбой, оставляя на воде разбегающиеся колечки.
Владимирский стан медленно пробуждался, кто-то брел омыть очи к реке или ручью, кто-то, памятуя о возможной ночной потраве, спешил проведать лошадей. Кое-где уже весело трещали дровами костры. Протянув руки к пламени разведенного Куном костерка, Любим стряхнул утреннюю сырость и тоже побрел к стойлам.
Как Рыжуха? окрикнул он дозорного.
С Божьей милостью, видать не успела много съесть.
У правого плеча Любима вырос Якун.
Что за шум ночью был? А то мои бражки вчера раздобыли, перебрал малость, спал как убитый, он, сморщив лицо, принялся тереть виски. Поймали там ведьму какую-то, так ли?
Поймали, неохотно махнул Любим, понимая, что Якушке уж все расписали в красках, а интересуется сотник лишь для того, чтоб поддеть воеводу ночевавшей в его шатре девчонкой.
Да говорят, десятники твои на тебя обиду затаили, как и ожидалось, промурлыкал Якушка, себе девку на потеху оставил, да еще и получше выбрал, а им поразвлечься не дал, злодеек отпустил.
Мои десятники не в обиде, я их души от греха плотского спасал.
А-а-а, а чего ж сам-то не спасся? подмигнул сотник и тут же скривился от уколовшей изнутри злой иглы похмелья.
И самого Бог уберег, Любим вперил в Якуна открытый взгляд. Девка не простая, крест на шее чистое золото, и холопки признались, что то их хозяйка. Нарочитого мужа дочь, не иначе. Я их к отцу ее отправил, нам его помощь ох как понадобилась бы. Да только он за дочерью не явился, видать ему все равно, что она у нас сгинуть может.
А чего ж она, чадь нарочитая, у нашего стана околачивалась? Сама коней, сказывают, попортить хотела. Послала бы холопок.
«А действительно, отчего она сама в лапы к нам полезла? Совестливая, не хотела девок одних подставлять?»
Мученицей за град помереть хотела, чтоб в райские кущи побыстрей попасть, с серьезным лицом произнес Любим, про то, что Марьяша полюбовница Ярополка он решил сотнику не сказывать.
Странные эти вороножцы, опять с силой потер виски Якун, то переговорщиками детей присылают, то баб воевать отправляют.
Да вроде как она сама, а отец и не ведает, справедливости ради, вступился за местных Любим.
Следить за чадами своими надо, хмыкнул сотник, ну и чего ты там, кущи райские-то ей показал?
Сказал же не трогал, огрызнулся Любим.
И что делать с ней будешь? не унимался Якун.
Поглядим, уклончиво отозвался воевода и зашагал к своему шатру.
2
Марьяша, протирая сонные глаза, выглянула из-за полога, пугливо покрутила головой и встретилась взглядом с насмешливыми очами воеводы.
Мне по нужде отойти нужно, сильно краснея, робко попросила она у Любима.
Ну пойдем, провожу, милостиво улыбнулся он, довольный ее просительным тоном.
Как провожу? тут же слетело смущение. Может ты мне еще и подол подержишь?! возмущенно захлопала Марьяшка ресницами.
Нет уж, подол сама держи, фыркнул Любим, а вот где кущи отхожие покажу. А впредь вон с Мирошкой станешь ходить, указал он на безусого, белесого как одуванчик паренька, сторожем при тебе будет. Слыхал, Мирон?!
Слыхал, с интересом разглядывая девку, отозвался воин.
Марьяша, осторожно ступая белыми ножками по мокрой от росы траве, послушно побрела за Любимом. Было видно, что босиком она ходить не привычна, девчонка прикусывала губу и морщила нос так, как совсем недавно морщился от похмелья Якушка. Любим довел ее до «курятника», распахнул ворота:
Вон смотри в углу, указал он через широкий загон, туда и беги.
А зачем вам такой частокол? обомлела при виде пустого пространства Марьяша. Это, если мы нападем, оборону держать, да?
То тебя не касается, беги уже.
«Вот додельная, все-то ей знать нужно».
У нас сил много, подступимся и забор вас не спасет, бежали б вы подобру-поздорову, блеснула она холодными темно-серыми глазами, и Любим впервые рассмотрел, что глазищи у нее как мартовский вороножский лед.
Да погодим покуда бежать, усмехнулся владимирский воевода.
«Было бы у вас силенок много, так уже давно подступились бы».
Назад Марьяша шла так же крадучись, несколько раз подпрыгивая и хватаясь за уколотую ногу.
А чего сапоги скинула? как бы между прочим поинтересовался Любим.
Да так, неопределенно отозвалась она.
Чтобы в тебе скорее холопку простую признали, да?
Девчонка промолчала.
Поодаль от шатра Кун уже выставлял котел, готовясь для воеводы и десятников готовить кашу. Остальные вои суетились по своим кострам. Все вертели головами, разглядывая пленницу.
Эй, Кун, вот тебе помощница! крикнул Любим старику.
Что ты, воевода-батюшка, не для боярышни кашу на костре варить, заулыбался старик, уж я и сам.
С чего ты взял, что эта курица боярышня? еще раз окинул взглядом простую одежду пленницы Любим.
От его насмешливого тона и надменного взгляда девчонка надулась и горделиво вздернула носик.
Ручки беленькие, без мозолей, ножки вон поколола боярынька, так же доброжелательно улыбнулся Кун. У меня глаз наметан. А величать тебя старику, милостивая боярышня, как прикажешь?
Марьяшкой ее кличут, не давая ответить девице, поспешил выпалить Любим.
Марья Тимофевна, сухо сказала пленница, пронзая Любима серыми очами, казалось, могла бы, так и насквозь проколола бы.
Вот сейчас нам эта боярынька белорукая кашу-то и сварит, подмигнул воевода. Кашу-то варить умеешь, али целыми днями лавки в светлице просиживала? отчего-то Военежичу очень хотелось уколоть Марьяшку, чтобы позлилась, подергалась, огрызнулась; раньше такую склонность к злодейству он за собой не замечал.
Умею, так же надув щеки, ответила Марьяша.
Да я и сам начал, не поняв игры, Кун.
А ты не лезь, и Любим, довольный, пошел слушать сказы ночных лазутчиков, ведь в полночь следует уже выступать к Онузе. Щуче он наказал выменять в соседней верви для Марьяшки лапти с онучами и одеяло. «Все ж холопка теперь моя, надо позаботиться. Да, холопка, огрызнулся он собственной совести, не сказывает, кто такая, значит холопка. И пусть отвыкает от замашек боярыньки».
Десятники смиренно ждали его у костра, не начиная без воеводы трапезу. Марья, к удивлению, о чем-то весело переговаривалась с Куном, стрекоча как сорока, видно было, что со стариком у них полное взаимопонимание, но стоило на поляне появиться Любиму, улыбка сразу же исчезла с разрумянившегося личика. «Ишь, курица рязанская!»
Простые вои, достав из-за пазух ложки, хлебали из общих котлов, десятские же мнили себя уже белой костью, и каждый собирался есть из своей деревянной мисочки. Кун первой наполнил ароматной кашей медную миску воеводы и подал ее Марьяше, указывая на Любима, девушка якобы не поняв кому нести, протянула ее Могуте. Тот замотал головой, мол, это не мне. Марьяша развернулась и, не глядя в глаза, небрежно сунула миску Любиму. Дальше Кун наваливал в посуду десятников оставшуюся кашу, а девушка смиренно разносила, крестя каждую миску и кланяясь мужам, как подобает благонравной девице, те смущенно откланивались в ответ, нахваливая новую хозяюшку. Разница была очевидна. Любим, насупившись, начал есть