Не дал Бог.
Как появятся, так поймешь, каково оно отцом быть. Один бродит неизвестно где, может и в живых уж нет, другая Юдифью себя возомнила.
«А я значит Олоферн поганый», хмыкнул про себя Любим.
Батюшка! радостно взвизгнула Марьяша, скатываясь с небольшого обрыва прямо в объятья отца. Тятя, тятюшка, зарылась она носом в отцовскую свитку.
Жива, здорова? зашептал Тимофей, оглаживая дочь по голове. Как же так? Как же так, дитя мое неразумное.
Я помочь хотела, чтобы они убрались, так же шепотом отозвалась Марьяша.
Куда ж они без коней-то уберутся, наших лошадок полезли бы отнимать. Неразумная, бедовая ты моя, отец все гладил и гладил дочь по золотистым волосам.
Матушка как?
Спокойна, думает, я тебя от греха подальше к Федосье отправил. Не обижали тебя здесь? заглянул Тимофей в глаза дочери.
Обижали, выпалила она, бросая дерзкий взгляд на Любима.
Любим почувствовал, что краснеет как юнец: «Да ведь не дошло ж, да может я бы и не стал А я ей даже обуваться помогал, а она отцу сразу жаловаться».
Посадник напрягся, тоже окатив чужака недобрым взглядом.
Обижали, этот вот курицей меня рязанской обзывал, выпалила Марьяшка.
Курица ты и есть, не удержался Любим, с облегчением выдыхая.
Больше ничего? выдохнул и Тимофей.
Да разве мало? Где это видано, чтобы боярскую дочь, посадникову, курицей кликали, а я ему еще кашу варила, старалась, а этот! она опять зыркнула на Любима, пылая щеками, как и он.
Не особо старайся, к самому уху дочери наклонился отец, но Любим все ж смог услышать, а то не заметишь, как от старания обрюхатит.
Вот еще, фыркнула Марьяшка.
Про князя Ярополка правда? кашлянул отец, пряча собой дочь от Военежича.
Какая правда? услышал Любим искреннее удивление.
Что полюбовник твой?
Врет!!! Врет! Не верь ему! с шумом запротестовала Марьяшка.
«Вот ведь, курица, так-то искусно врать научилась».
Ладно, даст Бог, потом разберемся. Здесь пока остаешься, не хочет воевода тебя отпустить.
Любим услышал тяжелый вздох девушки.
Ты же меня вызволишь, правда? зашептала она. Я домой хочу.
Вызволю, Ярополка ему сумею добыть, так отпустит.
Нет! взвилась Марьяша. Не делай того, не нужно! Я выдержу и неволю, и боль, и позор, я сумею, быстро зашептала она, доля моя такая, сама выбрала. Не выдавай, они убьют его! Марья вцепилась в руку отца.
«А говорила, что не полюбовница, зло сжал челюсти Любим, вот и всплыло!»
Князья друг дружку не убивают, нету у них обычая такого, попытался успокоить дочь Тимофей, окаянными прослыть не хотят.
Ну так в порубе сгноят, то еще хуже медленно без света Божьего помирать. Не делай этого, он к нам гостем пришел, нам доверился! в голосе Марьяши звучала отчаянная мольба.
Да я за тебя десятками таких князей готов сдавать, вырвал руку из ее цепких объятий Тимофей, и не жаль мне их, а тебя, дурочку влюбленную, я жалею, и себя виню, что не уберег, не доглядел, старик задыхался от волнения. Прости меня, вдруг попросил он у дочери прощение.
Что ты?! Что ты?! То я виновата, оба зарыдали.
Ладно, прощайтесь! прикрикнул на них Любим, время поджимало, надо быстрее избавиться от посадника.
Марья уходила медленно, беспрестанно оглядываясь, старик побитым псом смотрел ей вслед.
Я тут постелить теплое принес, одежу кое-какую, сапожки и припасов, чтоб не голодала, опомнился Тимофей, Верша, тащи сюда, обратился он к отроку, все это время сидевшему тихо в лодке.
Мальчишка кинулся вытаскивать мешки, передавая их Могуте, на Любима он бросал неласковый взгляд волчонка.
Слово дай, что дочь мою не обидишь, грозно обратился посадник к владимирскому воеводе, сразу преображаясь в хозяина.
Она у тебя сама кого хочешь обидит, скривился в усмешке Любим, ладно, обещаю, не обижу я девки твоей. Но ежели Ярополка не приведешь, с собой во Владимир-град заберу, не забывай об том.
Спешно шагая про меж костров, Любим на ходу рылся в мешке, что-то выискивая.
Второй дай, протянул он руку Могуте, да где ж они?
Чего, Любим Военежич, ищешь, удивился десятник.
Сапоги он ей передал, найти не могу, Любим закопошился во втором мешке.
Так вот они, я их под мышкой несу, показал Могута сапожки мягкого сафьяна, с вышивкой по краю.
Сюда дай, вырвал Любим.
«Припрячу пока, пусть в лаптях походит, как научится без меня обмотки наматывать, тогда отдам», пальцы еще жгло от воспоминаний о мягких пяточках.
Марьяша сидела у шатра на попоне Военежича, с грустью глядя в строну Онузы.
Вот, отец передал, Любим кинул ей под ноги мешки, спать ступай, нечего здесь рассиживаться. Кашу она для меня старалась варить, вспомнив, передразнил он, песок до сих пор на зубах скрепит.
Он ждал, что Марья вступит в перебранку, но девушка молча собрала свое добро и, войдя в шатер, задернула полог. Стало как-то тоскливо. Любим подошел и громко шепнул в щель:
Да не собирался я тебя лапать, так, пошутил, за кашу хотел припугнуть, чтоб в другой раз неповадно было.
Как же, не собирался, приоткрыла полог Марья, чуть слюной свиту не закапал.
Больно-то ты мне нужна, курица малолетняя, как можно презрительней хмыкнул Любим, и тут же заметил расстроенный взгляд. «Вот и пойми их, девок этих, пристаешь плохо, не пристаешь еще хуже». Ну, если захочешь, так я всегда слюбиться готов, поспешил он добавить.
Дурень, Марья со злостью задернула полог перед самым носом незадачливого ухажера.
Сплюнув, Любим отправился собирать дружину.
4
В черной безлунной ночи вороножцы бесшумно крались вдоль донского берега. Лишь легкий шорох камыша выдавал присутствие большого отряда. Любим был возбужден и деловит, все угрызения совести, раздумья отступили сейчас куда-то далеко в тень, уступая место решимости. Надо просто четко и быстро сделать задуманное.
Плоты спустили так же тихо. Часть воев в полном вооружении Любим отправил переправляться вместе с доспехами и оружием, если на том берегу все же ждет засада, эти ратные должны были, первыми выскочив на берег, задержать врага, пока нагие вои будут хватать оружие и натягивать броню.
Военежич, дабы показать пример, первым разделся и погрузился в еще сильно студеную воду. Казалось, в тело воткнулись сотни невидимых игл. Майское солнце успело за день прогреть лишь тонкий верхний пласт. Любим быстро заработал руками, стараясь согреться. Взмах, еще взмах, еще Постепенно, зарождаясь в груди, мягкое тепло стало разливаться по венам, дыхание выровнялось. Рядом, фыркая как большой пес, разрезал воду Могута. А в лесу опять надрывались соловушки, им не было дела до человеческой возни.
Правый берег оказался пуст. Растирая кожу и отряхиваясь, вои спешили натянуть сухую одежду. Перед отплытием каждому велено было запомнить, где и под чьим приглядом на плоту он разместил свои пожитки, поэтому облачались и вооружались хоть и наощупь, но довольно споро.
Щуча уверенно вел разведанным путем, а поспешать следовало. Изрезанная оврагами равнина была пустынна, лес здесь то ли вырубили, то ли его и не было. Небо стремительно светлело, на востоке уже проглядывала полоска будущего восхода. Если бы не стелящийся над степью туман, отряд оказался бы как на ладони.
Солнце показало огненный бок, когда владимирцы нырнули в присмотренный для засады лог, поросший коряжистыми вербами. По дну полз бойкий ручеек. Стараясь не замочить сапог, дружинники расселись по его берегам в томительном ожидании. Туман рассеялся, и юркий отрок Богша полез на дерево, наблюдать за пробуждающимся посадом.
Серые домишки теснились за плетеным из лозы тыном. Эта «оборонительная» стена не достигала и плеча взрослого мужчины. Другой защиты ремесленного люда не было. Обычно жители при первой угрозе бежали за спасительные стены городни. Задумка владимирцев была проста: выждать, когда на торг стечется как можно больше народа, спешно, пригибаясь, пробраться к тыну, перемахнуть через него со стороны крепости, отсекая возможность бегства в град, и пробиться к торговой площади.