Старик Кобыло молча слушал очередную здравицу председателя в честь вождей и думал о своём. Дураков захохотал, пришпорил коня и понёсся вскачь, забыв напомнить старику о главном. Но когда Кобыло собрался с другими мужиками за рыбой на Волгу, его предупредил милиционер Сытов, что ему нельзя выезжать из Липок.
Кобыло не протестовал; как всегда, на мир он смотрел со спокойствием человека много пожившего, но с единственной ноющей болью в груди,то давала о себе знать тоска о сыне Иване. Тоска старика напоминает прощание молодого человека с любовью, только нежнее, только грусть окрашена в светлые тона, но безо всякой надежды. Если молодому человеку кажется, что ещё многое впереди, то старик прекрасно знает о несбыточности желаний. Кобыло-старший часто задумывался о прошедшей жизни, лелея в своей душе призрачный свет ярких картин детства, любви к детям, жене. Смутно, отрывочно просматривалась жизнь предков, когда их дела отмечены были печатью славы и удальства. Что необходимо для счастья? Доброе имя, свет любви к Христу. Для Кобыло главным светом всегда было светлое лицо жены, тёплая кожа маленького сына, вековые липы, хранящие память о предках, и, конечно, славная история тех бородатых конников, что в смертельной ярости страшили врагов на юге Руси. Он смотрел на председателя Дуракова с той силой, которая пугала того и вызывала скрытую ненависть, переходившую порою в отчаяние, ненависть наводила на мысль простую, ясную: честность старика, его взгляд были выше и недоступны Дуракову. В них просматривался некий полёт высоко летящей птицы, правившей к разыгравшемуся закату вечерней зари,когда видишь на розовом фоне охватившего полсвета пламени чёрную точку и лишь воображение рисует остальное.
Наступила зима, а затем весна, а там и лето с его заботами. Как нарочно, урожай выдался отменный снова. Природа вершила дела не по воле своего владыки, а по своей внутренней потребности, по естественным законам, не зависимым от человека. Из собранного урожая выдали на трудодни тем не менее самую малость, в шесть раз меньше, чем в прошлом году. Никому и в голову не приходило попросить больше. Председатель однажды глумливо улыбнулся встретившемуся на просёлке Кобыло и сказал:
Не знаешь, мразь, отчего школа сгорела? Враги не дремлют, сволочи, прибегают к методу террора. Кто нам не другтот нам враг, вот как надо по-настоящему-то. Все думают, что якролик! Нет, гад, я не кролик, я с утра и до вечера мечусь, стараюсь. Вона осень стоит, вона земля ходуном ходит под ногами, я за всех думаю, гад! Подгузник собачий!
А что такое? В чём дело?поинтересовался Кобыло, внимательно глядя на брызгающего слюной председателя.Школу спалили, новую отстроим. В чём дело?
А в том, что расписку надо принести твоей сучке, вот в чём дело, мразь. Так и заруби на носу себе, чтоб помнить! Молчать!
Да я молчу,невинно отвечал Кобыло.
Молчать! Как говоришь со мной, сволочь? Как говоришь, мразь? Я что сказал: чтобы расписка лежала у меня на столе! И никаких! Разговорчиков! Я всё сделаю!кричал председатель, еле сдерживая горячего коня, крутившегося под ним как юла.А то, вишь, школу спалили, мразь такая! Мы ещё посмотрим! Я знаю, кто спалил,с угрозой добавил Дураков.
Председатель пришпорил коня и помчался по полю, а за ним, еле поспевая,его верные псы. Кобыло, предчувствуя недоброе, готовился ко всякому исходу своей жизни, его беспокоила лишь судьба внуков да сына Вани, о котором ничего не было известно. Он неторопко шёл по полю, вымеряя его под зябь; дойдя до брошенной на меже сеялки, присел на холодное железо. Уж приближалась зима, и её дыхание прокатывалось по земле быстрыми холодами. Старик равнодушно думал о смерти, чувствуя приближение другого холодадушевного. Вот председатель приказал вымерить поле, приехал сам и обругал его, старого человека, которому никто раньше слова плохого не сказал. И это почти за семьдесят лет. Что ж получается? Школу сожгли. На что намекает председатель? Кобыло знал: ночью арестовали Ивановых. На той неделе, приехала ночью чёрная крытая автомашина и увезла его свояка Колмыкова; перед этим среди бела дня арестовали Клуева. Вину их никто не знал. За что? Вот теперьему намёки? Кобыло и не заметил, как из-за сеялки появились двое низкорослых незнакомых мужиков в штатском, с опущенными в карманы руками. Один из них, с широким шрамом на шее, сказал будничным голосом, едва раздвигая толстые губы:
Не сопротивляться. Вы арестованы!
И на немой вопрос старика Кобыло, который предчувствовал, что так именно всё и произойдёт, добавил:
Там разберутся.
Где «там»?На вопрос ответа не последовало.
Кобыло ни слова больше не сказал этим молодым людям, с тоской посмотрел на поля, над которыми уже кружила свои хороводы зима, и в карканье ворон почудился ужаснувший его признак конца жизни. Кобыло понимал уже два года, что не арестовывают его только случайно. За собою никакой вины он не знал, но приближение какой-то кары за возможность быть на этом свете, за возможность дышать, ходить по земле в такое смутное время, видеть внуков, жену, красавицу-сноху, о чём даже и помечтать не мог, Кобыло чувствовал. Счастья не бывает без несчастья: тень ходит по стопам света и выкрадывает себе полоску у светлого дня.
Старика повели не в контору, как он предполагал, а к дальней точке на краю деревни. Там, возле разрушенной избы, стоявшей как бы отдельно, росла могучая дуплистая липа, под которой стоял автомобиль с крытым верхом. Кобыло шёл неторопливо, под его ногами земля не прогибалась; от старости он не ощущал упругости, боясь упасть или споткнуться. Встретившийся на просёлке сосед Дорсилов всё понял и молча прошёл мимо, как-то пугливо, словно не заметив ареста Кобыло. Но именно он и сообщил Анне Николаевне об увиденном.
В тот же день Анна Николаевна, намотав на разболевшуюся, ломящую от горя голову свой старый платок,словно тюрбан на голове у турка, надев плюшевый жакет времён войны с Японией, привезённый вернувшимся с войны мужем, подождала председателя у конторы и слёзно выложила ему свою беду.
Цезарь Дураков, припадая на зашибленную где-то ногу, расправляя складки в поясе новой длинной гимнастёрки, прошёл к себе, сел за стол и только тогда обратил лицо к старухе.
Я старой закалки большевик, и страшно, до болезни, люблю Сталина,сказал Дураков с нескрываемым удовольствием и с улыбкой убитой горем старушке, слабо опирающейся на свою клюку.Я пролетарский рабочий, я уничтожил кровавого палача Николашку Второго, мразь такая! Ты, дура, знаешь, кто такой Сталин? Нет, не знаешь, сучара, а онсветоч наших дней! Соображать надо, а вот приходишь, просишь, а записочку принесла? Не принесла! Принесла. Тогда и говорить будем. Школу сожгли? Кто? Кто сжёг школу, я спрашиваю? Я знаю! Я всё знаю! Сволочи тут все ходят, а я один пекусь за всех вас, чтобы не арестовали, а ещё поджигают. Я знаю всё! Кто поджёг, знаю.
Он тут ни при чём,отвечала слабым голосом старушка, замирая от страха и понимая, что ничем не поможет этот крикун.Я Дарьюшке скажу, чтоб принесла.
Дарью-шке?задохнулся от негодования, выпучив глаза, председатель. При одном упоминании о Дарье он затрясся, вскочил и заорал страшно:
Я видеть не хочу эту суку! Молчать! Сволочь! Контра! Я видеть не хочу ту тварь! Не хочу!!!
Старушка, думая, что с ним стряслась трясучкатак называли у них на деревне припадки,в ужасе закрыла лицо руками и попятилась к двери, но в дверях стояли два огромных пса, которые ещё больше её напугали. Анна Николаевна закричала. Дураков подбежал к псам и ногами расшвырял их.
Попалась!со злорадством вскричал он.Попались! Ни при чём?! А школа-то сгорела! Ни при чём, а я-то знаю, что при чём, мразь такая! Меня не проведёшь. Записочки не будет, пеняй на себя, тварь старая! Лучше не будет, и её засажу в Сибирь, сволочь, навсегда.
Анна Николаевна пятилась почти до пруда; там пустилась, задыхаясь, чувствуя страшное сердцебиение, домой. Рассказала Дарье, которая выслушала всё с поразившим старуху спокойствием и сказала, что подобного следовало ожидать от Дуракова. Она не сомневалась, что арест свёкрадело его рук.
Вечер страдал холодным ветром; приближалась зима; реденькие снежинки дробно стучали по черепице крыши, доносились голоса игравших во дворе детей. Присутствовавшая при разговоре повитуха перекрестилась, тихим голосом предложив помолиться Богу во спасение души богобоязненного, истинного христианина Ивана Кобыло, верноподаннейшего сына Иисуса Христа, который получил дар вечной жизни ныне, присно и во веки веков. Всех поразили не слова богомольной повитухи, а тон: так говорят о покойнике.