Но дедушка чувствовал: что-то готовилось в этом краю.
XVIIДальше с почтарской сумой
Елисей уже за двумя поворотами шел дальше в своей почтарской каске и с выгоревшей на солнце старой почтарской сумой.
Он с утра и до вечера ходил теперь по улицам и слободкам Севастополя. И все больше убеждался, что Севастополь отлично защищен с моря береговыми батареями и военным флотом; всегда готовым дать неприятелю отпор. Но с суши подступы к городу были открыты, и, следовательно, с суши Севастополю и угрожала страшная опасность. Потому-то, на глазах у проходившего со своей сумой Елисея, саперы все лето строили на Северной стороне укрепление; то тут, то там стучали тяжелые молотки каменотесов; каменщики шебаршили своими лопатками; складывая на Малаховом кургане башню. Всего этого было мало, но командующий Крымской армией Меншиков был, видимо, и этим доволен. Елисей застал его подле самой башни, которая с каждым днем поднималась все выше. Письмо, которое подал ему Елисей, было адресовано «светлейшему князю Меншикову в собственные руки». Князь, не распечатывая письма, помахал им в воздухе и сунул за обшлаг шинели.
Хи-хи! засмеялся он, вспомнив что-то, что рассмешило его, может быть, лет пятьдесят назад.
Потом перебрал мелко ногами и сказал, ни к кому не обращаясь:
Еще поднять башню На полсажени выше Тогда мы сможем сказать непгиятелю: милости пгосим пожаловать.
Он вдруг глянул с изумлением на Елисея, на его каску и суму, топнул ногой и крикнул:
Какого полка?
Елисей мгновенно вытянулся и взял руку под козырек:
Сорок первого флотского экипажа отставной комендор Елисей Белянкин, ваша светлость.
Меншиков шагнул к однорукому Елисею и взял его за левый, пустой, рукав. Он подержал рукав, помял его и, резко отбросив прочь, стал спускаться с кургана, путаясь ногами в своей длинной шинели.
Не зная, что и подумать, Елисей стоял «смирно», провожая Меншикова глазами. А тот все уходил, словно качаясь на ветру, и вдруг сразу пропал в балочке у подножия кургана. Тогда Елисей повернулся налево кругом и зашагал в другую сторону.
Стоял полдень. Только редкие прохожие попадались Елисею навстречу. Под заборами лежали на солнцепеке собаки, вывалив языки. Елисей шел, и в душе у него нарастала смутная обида. И он вспомнил тут слова дедушки, Петра Иринеича:
«Очень у нас обиженный солдат».
Так, ворочая в голове какую-то новую, непривычную думу, Елисей стучался в окна и двери; сума у него становилась все легче; и уже с наполовину опустевшей сумой добрался он наконец до Графской пристани. Там он застал толпу народа и сквозь толпу эту разглядел Нахимова. Народ шумел; плакали какие-то старухи; Нахимов махал руками:
Постойте-с, постойте-с, не все разом. Всем разом только «ура» кричать можно, а не просьбы высказывать. Этак я ничего не пойму Старик, надень шапку и говори, что тебе надо.
Ваше превосходительство, батюшка! взмолился дряхлый старик, очутившийся ближе всех к Нахимову.
В руках у старика была жестянка из-под ваксы, служившая ему табакеркой. Он взглянул на крышку, на которой был нарисован негр, перевел глаза на двух босоногих девочек, стоявших подле, и сказал:
Внучатки мои, гляди-ко, Павел Степанович, какие махонькие.
Вижу, что маленькие, ответил Нахимов, а вырастутбольшие будут, красавицы, тебе на радость. Говори, старик, дело. Из флотских ты? Лицо мне твое знакомо.
Да как же, ваше превосходительство! На корвете «Наварин» плавал под твоим командерством. Давно это было, только годок и поплавал с тобою; а потомна «Трех иерархах» год, а после того как охромел, так в чистую отставку меня. Теперь вот и вовсе ветхий стал. Хатенка, вишь, моя продырявилась, дождь захлестывает и снег зимой зашибается, а починить некому: руки мои уж и вовсе топора не держат.
Острепов, обратился Нахимов к стоявшему подле адъютанту, двух плотников устройте немедля-с. Скажите: просил Нахимов послать к старику Позднякову в Корабельную слободку хату ему починить.
У старика затряслись руки, и слезы брызнули из глаз.
Признал, признал меня, батюшка! завопил он, пытаясь поцеловать у Нахимова руку. Сколько лет прошло, а и фамилию вспомнил!
Нахимов отдернул руку и нахмурился:
Поздняков, смирно! Я не поп, руку целовать мне не положено. А что помню я тебя, так это верно. На «Наварине» ты мне каюту красил?
А то кто же? прошамкал старик. Из маляров на корвете я, чать, лучшим почитался.
Вот потому и помню тебя, что был ты замечательный маляр. И плясун, помню, тоже был отличный.
У старичонки вдруг мелькнул огонь в поблекших глазах, он сунул жестянку с табаком за пазуху, выпятил грудь, топнул ногой
Бывалось, крикнул он, плясали! Эх, взмахнул он руками и снова ногой топнул, что нам, малярам! Одно слово, ходи лавка, ходи печь
Хозяину негде лечь отозвалась в толпе чья-то звонкая глотка. Дуй, Силантьич, чтоб земля горела!
Раззадоренный старик, прихрамывая, пошел было по кругу, но с первого же поворота зашатался и опрокинулся бы навзничь, если бы его не подхватил стоявший позади матрос. Он поставил старика на ноги, и тот, сконфуженно хмыкнув, нырнул в толпу. Нахимов расхохотался, но перед ним уже стояла высокая женщина, босая, закутанная в большой заношенный, весь в заплатах и дырьях, платок. С нею был худенький мальчик, большеголовый и большеглазый, без порточков, в одной ситцевой рубашонке.
Ну вот, обратился к женщине Нахимов. Тебе, горемычная, что?
Хлебушка нету, заплакала та, помираю с сиротами голодной смертью!
Какс сиротами? спросил Нахимов. Почему с сиротами? Разве ты вдова?
Вот уж пятый месяц, как схоронила моего. Иван Фроловмуж мой.
Это Фролов из рабочего экипажа? спросил Нахимов.
Из рабочего экипажа, подтвердила женщина.
Так разве он помер? Такой здоровяк и мастер хороший.
В одночасье помер. Упало на него бревно. Бревном убило его. Померсловечка не молвил. Горе мне теперь мыкать с сиротами малыми.
Она что-то еще рассказывала, но слов ее уже не разобрать было за душившими ее слезами. Затрясшись вся, она умолкла и стала вытирать лицо краем платка.
У Павла Степановича по лицу пробежала судорога.
Остренов, крикнул он, поведя плечом, дать вдове Ивана Фролова пять рублей!
Денег нет, Павел Степанович, развел руками адъютант.
Какнет? Отчего нет?
Да какие были деньги, так все уже розданы.
Ну, дайте пока из своих.
А и мои уже, Павел Степанович, потрачены.
Ах ты, беда какая! совсем растерялся Нахимов. Что же мне с тобой, Фролова, делать?.. Господа, обратился он к офицерам, стоявшим немного поодаль, дайте мне кто-нибудь взаймы пять рублей.
У молодых мичманов денег почти не водилось, да и пять рублей были в ту пору немалые деньги. Но среди мичманов был Никольский с «Императрицы Марии», теперь уже лейтенант. Он вынул из кошелька золотую пятирублевую монету и передал ее Нахимову.
Остренов, запишите, сказал Павел Степанович:взято у лейтенанта Никольского взаймы пять рублей. Двадцатого числа возвратить должок Спасибо, лейтенант Никольский Фролова, получай!
Фролова, получив золотой пятирублевик, успела-таки чмокнуть Павла Степановича в руку и пошла вдоль берега бухты, плача и уводя с собой своего большеголового сынишку.
«Вот Фролов из рабочего экипажа, подумал Елисей:краснощекий, кудрявый, в плечах косая сажень А зашибло бревном того ли, другого, лег в могилу, будь то матрос или солдат, а сироты голодной смертью помирают».
И опять Елисею пришли на ум слова дедушки Перепетуя:
«Очень у нас обиженный солдат».
Но в это время Нахимов заметил в толпе каску, похожую на арбуз, обрезанный снизу и выкрашенный в черный цвет. Каска была украшена двуглавым орлом из красной меди и медными же изображениями двух почтовых рожков.
Белянкин! крикнул Нахимов, подняв голову и привстав на носки. Что там у тебя в суме для меня? Выкладывай.
Толпа стала расходиться. Остренов подошел к стоявшим в сторонке офицерам. А Нахимов, присев на ступеньку, принялся распечатывать и пробегать глазами письма, которые одно за другим доставал для него из сумы Елисей. Покончив с последним письмом, которое заставило его почему-то рассмеяться, Нахимов вскинул голову.