Всё? весело спросил он Елисея.
Сегодня всё, Павел Степанович.
Хорошо, Белянкин, спасибо; можешь идти.
Но Елисей не трогался с места. Он стоял перед Нахимовым, как на корабле в былое время, вытянувшись, и Нахимов заметил какую-то растерянность у него на лице.
Чего тебе, Белянкин? спросил Нахимов. Дело у тебя ко мне, так говори.
Не то чтобы дело, Павел Степанович мямлил Елисей. А только что спрошу я у вас
Спрашивай, Белянкин, кивнул ему головой Нахимов.
Все еще сидя на каменной ступеньке пристани, Нахимов вытащил из заднего кармана сюртука трубку и стал прочищать ее перочинным ножом.
Только прошу я вас, сказал Елисей тихо:не серчайте вы на комендора своего.
Что ты, Белянкин! удивился Нахимов. Зачем же мне на тебя серчать?
Так спрошу я вас, Павел Степанович, стал уже совсем шептать Елисей:что, побьем мы этих всех, агромаду эту?
Армаду, Белянкин, поправил Нахимов.
Он встал, подошел к Елисею вплотную и положил ему руку на плечо. И, взглянув ему в глаза своими серыми лучистыми глазами, ответил на вопрос слово в слово, как час назад дедушка Перепетуй:
Трудно, а побьем.
XVIIIДача Кортаци
Письмо от сына Михаила дедушка Перепетуй читал и перечитывал, и от дедушки вся Корабельная слободка узнала во всех подробностях о том, что произошло в Одессе в памятные дни апреля 1854 года. К дедушке заходили послушать о необычайных событиях все, кто был чем-нибудь связан с Одессой.
Стояло высоко солнце, и на кораблях в бухте дружно били полдень, когда у дедушкина домика остановились извозчичьи дрожки. Выше ворот поднялось облако пыли на немощеной улице, и дедушка в саду у себя засуетился, заторопился Но в калитку уже входила молодая дама, прятавшая лицо от солнца под красным шелковым зонтиком, а за нею шел капитан-лейтенант Николай Лукашевич.
Нина Федоровна Лукашевич всего полгода как вышла замуж и еще полгода назад называлась Ниночкой Рославец. В Одессе у нее было множество подруг и целый десяток дядюшек и тетушек. До нее тоже дошли слухи про удивительное письмо из Одессы, только на днях полученное в Корабельной каким-то отставным кондуктором телеграфической роты. И Нина Федоровна потребовала от мужа тотчас везти ее к этому кондукторуне то Петру Ананьеву, не то Ананию Петрову.
Анания Петрова никогда в Корабельной слободке не бывало. Но Петра Ананьева там знали все. И вот молодая чета сидит у Петра Ананьева под шелковицей в чистеньком садике, и Нина Федоровна смотрит на мохнатого старикана с коричневой от загара лысиной, и на зеленую садовую лейку у клумбы, и на кусты тамарисков выше плетня.
Как здесь хорошо! говорит она. Коленька, как хорошо!
Дедушке нравится эта молодая, красивая женщина, нравится все в нейи ямочки на щеках, и жемчужинки в ушах, и голос ее, и простые слова, которыми она похвалила тамариски, и шелковицу, и лейкувсе, что было вокруг. И дедушка вздевает очки и страницу за страницей читает своим новым знакомым заветное письмо.
По столу проползла букашка, красненькая с серебряными крапинками, проползла от края до края и свалилась под стол. Потом на столе заметался большой рыжий муравей и тоже пропалгде-то в щели между досками. Нина Федоровна не заметила ничего. Она наморщила лоб, затененный зонтиком, и, не отрываясь, смотрела на дедушку. Лукашевич тоже слушал внимательно, насупившись и разглядывая свои щегольские сапоги. А дедушка все читал и читал, пока не дочитал до конца.
Ах, Коленька, воскликнула Нина Федоровна, когда дедушка положил на стол последний листок, как это странно, как удивительно все и как страшно! Большой город, и столько людей и сразутакое
Лукашевич встал, прошелся по дорожке от шелковицы до плетня и вернулся обратно.
Стало быть, не на шутку каша заваривается, заметил дедушка, снимая очки. Это все равно как машина, ежели получит ход и набирает скорость. Застопорить теперь невозможно. А все же, сударыня, обломаем мы машине этой шестерни.
Но Нина Федоровна была, видимо, занята своими мыслями и ничего не ответила дедушке. Она положила раскрытый зонтик себе на колени и, побледневшая, опечаленная, стала еще краше. Сжимая в руке кружевной платочек, она повторяла:
Как страшно!.. Как страшно!..
Но стукнула калитка, и в сад прошел со своей сумой Елисей Белянкин. Увидя Лукашевича, он остановился и взял под козырек.
A-а, Белянкин! крикнул Лукашевич. Ко мне заходил?
Побывал уже у вас, Николай Михайлович. Толькогазеты.
А письма? Когда же ты, Белянкин, письма принесешь?
Да ведь растерянно развел рукою Елисей. Нету писем. Не пишут, значит, Николай Михайлович.
Нехорошо, Кузьмич, покачал головой Лукашевич. Вместе служили, вместе Синоп брали, а ты так, знаешь
И Елисей почувствовал, будто он в самом деле в чем-то виноват перед Лукашевичем: что ни говори, а не смог угодить такому герою. Наклонившись над своей сумой, Елисей вытащил из нее две газеты и письмо и положил все дедушке на стол.
Да ведь бормотал он, снова разводя рукой. Уж я бы, Николай Михайлович, для вас Вот и Нина Федоровна
Знаю, знаю, погрозил ему пальцем Лукашевич, рассказывай!
Окончательно смутившись, Елисей снова взял под козырек и повернул к воротам. А дедушка протирал тем временем очки и когда управился с ними и вздел их себе на переносицу, тогда только заметил краешек конверта, выглядывавший из-под газеты.
Ба-ба! воскликнул дедушка. Вот штука! Опять мне письмо!
Несправедливо, Петр Иринеич, заметил капитан-лейтенант, опускаясь на скамью. На что ж это похоже? Вамчто ни день письма, а я по месяцу жди. Вы, должно быть, в сговоре с Белянкиным?
Но тут уже и дедушка смутился.
Так ведь разводил он, в свой черед, руками. Да нет же Совсем это не так, Николай Михайлович и вы напрасно Вот пусть Нина Федоровна скажет
Нина Федоровна рассмеялась:
Что вы, Петр Иринеич! Успокойтесь. Николай Михайлович пошутил. Это он со всеми
А дедушка, сняв очки и приоткрыв рот, глядел на Нину Федоровну так, словно только что, сию секунду, ее впервые увидел.
«Какая же она все-таки прелесть! думал он, глядя ей прямо в лицо. Вот прелесть! Бывают же такие красавицы!»
Не будем мешать вам, Петр Иринеич, заторопилась вдруг Нина Федоровна. Утомили мы вас. Коленька, пора нам.
Нет, нет! замахал руками дедушка. Что вы, золотая моя! Как можно? Сидите, не уходите. Письмо этотоже ведь из Одессы, от Михаила письмо. Я-то сразу вижуего рука писала! Вот мы с вами сейчас почитаем вместе. Только вот Дашенька, бузы нам! Дашенька!
И дедушка, надорвав конверт, извлек из него письмо.
«Драгоценный родитель мой, Петр Иринеевич, писал в новом письме из Одессы судовой механик Михаил Ананьев. Все мы здоровы и вам желаем благополучия и здоровья на многие годы. А как просили вы отписывать вам про Одессу, о всех происшествиях, так вот прочитайте».
Дедушка положил письмо на стол, взглянул на Нину Федоровну и рассмеялся.
Почитаем, сказал он, потирая руки от удовольствия.
И опять стал читать.
«Погода у нас в Одессе все время стояла просто бесподобная: солнышко, цветут акации А тут вдруг 30 апреля такой туман с моря, что и на улице временем не разобрать стало, что и где. И опять новость, да еще какая!
Казак-вестовой с поста прискакал, с пикетов, что по морскому берегу дозор держат. И привез казак донесение. Всего в шести верстах от Одессы, против дачи Кортаци, неприятельский военный пароход на мели оказался. И так это он сел на мель, что ни взад, ни вперед. Ну, понятно, у кого время, так тот сразуна дачу Кортаци. А я не могу, у меня ремонт машины и котлы чистим. Как тут отлучиться? Вдруг, слышу, кричат мне в машинное отделение:
«Ананьев! Где тут у вас Ананьев?»
«Есть Ананьев! кричу я ответно. При машине нахожусь, ремонт у меня».
«Бросай, слышу, все, к начальнику порта тебя».
Зачем это, думаю, меня к начальнику порта? Однако бегу. Так, мол, и так, ваше превосходительство, явился по вашему приказанию.
И говорит мне адмирал:
«Ананьев, говорит, возьми людей, сколько надобно, и соколом лети на дачу Кортаци. Там английский пароход «Тигр» на мели тоскует. Будем его брать, так, верно, по механике что потребуется».