У дедушки Перепетуя лицо побагровело, в глазах налились красные жилки Он откинулся на спинку стула и принялся барабанить пальцами по столу.
Вот что делается! сказал он только.
Слов ли он не находил, чтобы выразить свое негодование по такому мерзкому случаю, или же вовсе не хотел говорить о такой гнусности, но, бросив барабанить, он заговорил совсем о другом.
Вот, сказал он, пришли гости в Одессу, нежданны-непрошенны, и разгрохал их в черепки и щебень кто? Прапорщик Щеголев. Прапорщик Щеголев, безусый юнец, герой. Вот
Дедушка достал из шкапчика с посудой картонную коробку из-под яблочной пастилы. На коробке был изображен совсем еще молодой офицер в сюртуке с эполетами и в каске. Под картинкой была нарисована георгиевская ленточка с надписью:
Прапорщик Щеголев. Слава герою!
И на пакетике с нюхательным табаком, на этажерке, тоже был портрет Щеголева и на обертке земляничного мыла
Ну хорошо, продолжал дедушка, набил им Щеголев морду, и ушли супостаты несолоно хлебавши. Сунулись они, слышно было, под Феодосию, под Керчь, понюхалиможет, что и разнюхали, да только и тут прочь пошли. Почему пошли прочь? А? Примечай-ка. Почему не вернулись в Одессу? А потому, что не в Одессе была тут сила. Где черноморскому флоту гавань? В Севастополе. Кто черноморскому флоту оплот и пристань? Севастополь. Другого не скажешь. Вот в Севастополь-то и ждать надо теперь все их нечестивое воинство.
Выходит, что так, Петр Иринеич, согласился Елисей.
Дедушка повел Елисея в сад, и они сели под шелковицей. Реполов, до того насвистывавший в густой листве, как на флейте, сразу оборвал свои трели. И тут Елисей как будто смутил дедушку вопросом, поставленным прямо в лоб:
Да разве, Петр Иринеич, мы их не побьем и в Севастополе? Ты как скажешь?
Дедушка вместо ответа потянулся к своей лакированной табакерке; ее прислал недавно дедушке в подарок внук Павлушенька. Елисей и на крышке новенькой табакерки разглядел портрет прапорщика Щеголева. А дедушка тем временем втянул в нос щепотку табаку, прочихался, вытер нос красным клетчатым платком, смахнул этим же платком табак, попавший на грудь холщовой, вышитой крестиками сорочки, и только тогда ответил Елисею на его вопрос:
Спрашиваешь, побьем ли? To-есть это когда придут супостаты в Севастополь?
И дедушка, помолчав минуту, сказал твердо:
Трудно, а побьем. Он щелкнул пальцами по листу шелковицы, по которому ползла гусеница, и продолжал:Почему трудно? Примечай-ка, братец. Солдат русскийхрабрый солдат; коли встанет за родину, так на штык троих возьмет по-суворовски, одним махом. «Штык, штык невелик, а возьмешь троих на штык»вот как певали у Суворова, когда на штурм Измаила шли в 1790 году, турок эвон из какой твердыни вышибали. Да с той поры в Черное море много воды натекло, а из Черного в Средиземное не меньше того вытекло. Механика, братец ты мой, теперь очень одолевает. У англичанина, слышь ты, машина ко всякой работе приставлена, штуцер механический с нарезным стволом каждому солдату в руки даден, бьет метко на тысячу двести шагов, а то и боле. Как к нему с одним штыком, с ружьишком-то кремневым гладкоствольным дрянненьким подступишься, когда ружьишко это бьет на триста шагов, и то не в цель? И солдат нашнекормленный, голодный и холодный Очень у нас обиженный солдат. А все же, братец ты мой, побьем мы их, как не раз уже бивали: французов этих под Москвой в двенадцатом году, шведов под Полтавой в семьсот девятом, прочих иных в иные годы по иным местам. И будет им Севастополь тоже могилой.
Да, этода, согласился и тут Елисей.
Однако вот, продолжал дедушка, беда, вот в чем она: голыми руками нам рыть могилу им придется. У них, у чертей караковых, у англичан этих и у французов, ко всякому делу теперь сила пара и электричества приноровлена. Эвон глянь-ка
И дедушка протянул руку по направлению к морской библиотеке.
Она была выстроена на горе, великолепное здание это было в Севастополе видно отовсюду. Кроме того, на кровле библиотеки, на вышке, поднимался еще выше коленчатый семафор оптического телеграфа. Дедушка и сам когда-то работал на вышке библиотеки, на телеграфе. Там теперь день-деньской шла небывалая, неустанная работа. Елисей, присевший у дедушки Перепетуя передохнуть под шелковицей, видел со своего места, как беспрерывно менялись в пазах семафора на вышке разноцветные планкито вертикальные, то горизонтальные, то изломанные под разными углами. Каждая такая планка обозначала какую-нибудь букву алфавита. Из букв составлялись слова, из словсообщения, приказы, призывы о помощи.
От одной телеграфной вышки до другой не больше десяти, на крайний конецпятнадцати верст. И тянутся эти вышкиЕлисей знал эточерез всю Российскую империю, от Севастополя до Петербурга. На всех вышках дежурят сигналисты с подзорными трубами и что заметят в подзорную трубу на семафоре ближайшей башни, то сейчас же воспроизведут и на своем семафоре набором таких же планок. Так за день будет передана депеша от башни к башне через все две тысячи сто десять с четвертью верст, что намерены от Севастополя до Петербурга. И в столице узнают, что в Севастополе мало войска, нужны еще солдаты; что в Севастополе мало орудийных снарядов, мало обмундирования и провианта, не хватает кирок и лопат саперам; и что Севастополь почти совсем не укреплен с суши.
Эх-ма! вздохнул тут дедушка. Оптические телеграфы эти еще царем Горохом заведены, когда комары с грибами воевали. Мудреное ли делопланки в семафоры вколачивать! Пока управишься с этими планками, целый флот может на дно морское пойти. Слыхал ты, братец, про телеграф электрический?
Электрический? удивился Елисей.
Вот-вот, повторил дедушка, электрический. У них, у чертей, повсюду такие телеграфы живут. Сидит, понимаешь ты, телеграфист у такого прибора, сидит себе и постукивает, а депеша молнией несется по проводам. Р-рази все известно, что надо, всё по депеше вычитают и сделают, что требуется.
Елисею непонятно было, как это депеша, обыкновенный листок бумаги, может бежать по проводам. Но если дедушка говорит, значит так бывает. А дедушка совсем разошелся. Елисею пора дальше идти, а то ведь стоит работа. Он уже поднялся было с лавочки под шелковицей, но и дедушка встал и держит Елисея за ремень от сумы, не выпускает со двора.
А теперь примечай-ка, не унимался дедушка. У нас весь флот на парусах держитсяпарусный флот, пароходов у нас в Севастополе по пальцам считатьодной руки хватит.
Но Елисей, весь век проплававший на парусном флоте, стоял за паруса.
Что проку в них, в пароходахв самоварах этих? возразил он дедушке. Одна копоть.
Дедушка был и без того расстроен рассказом Елисея о похоронах мопса, а теперь и вовсе рассердился, даже ногою топнул, стал задыхаться.
Да как ты, да что ты лепетал он только. Понимаешь ли ты, деревенщина, что есть сила пара? закричал он визгливо, и Елисей очень пожалел, что огорчил такого душевного старика.
Где нам все это уразуметь, мужикам деревенским! сказал виновато Елисей. Необразованность наша
Но до дедушки слова Елисея уже не доходили.
Молчать! крикнул он, снова топнув ногой. Молчать!
Елисей надел на голову каску, поправил на себе суму:
Прощения просим, Петр Иринеич; коли что обидное, так извиняйте.
Молчать! крикнул еще раз дедушка и бросился прочь в кусты тамарисков, разросшихся у него под плетнем.
Там он постоял, понюхал табачку, чихнул и успокоился. Услыхав, как стукнула калитка, он вдруг вообразил, что это не его обидели, а он, Петр Иринеич Ананьев, только что обидел однорукого комендора и почтаря Елисея Белянкина.
Ах, грех-то, грех-то какой! засуетился дедушка и даже табакерку свою из рук выронил. Но он не стал искать ее в тамарисках, а бросился к калитке на улицу.
На улице не было ни души; Елисея давно след простыл. Одна коза Гашка на веревке бродила там вокруг да около кола, пощипывая выгоревшую траву, да какие-то шустрые птички возились в кустах, совсем оцепеневших от полуденного зноя.
Дедушка вернулся к себе под шелковицу расстроенный.
Казалось, все было, как обычно. Почтовый тракт тянулся через Корабельную слободку мимо домика дедушки Перепетуя Внизу, за морскими казармами, волна, набегавшая с моря, терлась о берег бухты И осы пели над шелковицей, и беркут плыл в голубом небе